Родился я и рос в глухой деревеньке. Название ей - Сосновка. Сколько ни пытался увязать ее название с известным деревом сосна, ничего из этого не выходило: куда ни кинь взгляд, на десятки верст вокруг - ну ни одной даже мало-мальской сосенки. Только степь. 

Мать Надежда Кондратьевна и отец Георгий Митрофанович работали в колхозе. Мать на разных работах - куда пошлют, отец плотничал, клал печки, зимой скорняжничал.

Работaли, как и все, с раннего утра до позднего вечера. Заработки были такими скудными, что если бы ни корова да огород, то в
семье нашей, в которой пять ртов, было бы очень туго. Что говорить, тяжело жили, но в семье не было уныния. Вообще-то, в деревне все жили нелегко. 

С наступлением темноты стекалась молодежь и пацаны на выгон, где лежали несколько отполиpованныx молодежью и временем бревен. Там до поздней ночи пели и плясали, шутили, танцевали. А утром молодежь уходила на сенокос, на прополку, на дойку коров, и не бывало такого, чтобы кто опоздал. 

Когда началась война, мне исполнилось четыре года. Отец с братьями, а их было трое, и все наши мужики ушли на войну. Далеко за деревню их провожали. Опустела, обезлюдела деревня. И мы, пацаны, притихли. И без того нелегкая жизнь стала еще тяжелей. Нужда прочно и надолго вселилась в наш небольшой дом.

От постоянного недоедания руки и ноги у меня стали тонкими, а живот большим. Ногти на пальцах рук непомерно выросли, округлились. Голова едва держалась на слабенькой шее. Ходить не было сил, и я чаще играл с сестрами сидя. Через год младшая сестренка упала в колодец и утонула. - Сруб разобрали женщины на ремонт, а закрыть не закрыли. 

Осталось нас трое. Мать работала в поле от темна до темна.

Корову вечером доила старшая сестра Вера. Ей было уже 10 лет, иногда приходила помочь ей тетка Анастасия. Она не работала в поле, так как была настолько стара, что никто не знал, сколько же ей лет. Однако по всей деревне мы были в ее подчинении. И расправу за наши дела она вершила тут же хворостиной.

Все взрослое население работало. Фронту нужен был хлеб. Мать моя, глядя на меня, почему-то часто плакала. А я думал, почему она плачет, ведь я ходить-то не могу и в колодец не упаду. 

По утрам просыпался очень рано, не спалось на голодный желудок. Просыпался всегда с одной мыслью в голове: может быть, сегодня наемся досыта. Но вновь и вновь, меня ожидало разочарование. От травяных похлебок и оладий только живот раздувало, а сил не прибывало. Все наши игры зимой с сестрой и сверстниками сводились к игре в магазин, обед и ужин. 

Ежедневно, собравшись с последними силенками, я тщательно обыскивал сделанный отцом шкаф, где когда-то хранился хлеб, в тайне надеясь найти ну хотя бы маленькую сухую корочку, а потом забраться на полати, забиться в уголок под теплое тряпье и тихонько съесть ее. Но, увы! Надежды мои были напрасными. 

Шла война, и большинство моих сверстников, как и я, переживали то же самое. С наступлением холодов и до весны мы редко видели друг друга, так как одежды и обуви у нас не было никакой, и мы обычно сидели по домам - на печи. Зато, когда наступало тепло, наши ребячьи ватаги не расставались целыми днями. 

Дома появлялись поздно вечером, после дойки коров. Ламп не зажигали. Не было керосина. Можно было прошмыгнуть на печь мимо взрослых. Если не удавалось пройти незаметно, мать заставляла умываться и мыть ноги, сплошь покрытые цыпками от постоянного пребывания в воде и грязи. Цыпки и без того болели и кровоточили, а тут их надо было еще мыть и мазать кислым молоком. 

Спали мы беспробудно, кто на печи, кто на сеновале. Тем, у кого был сеновал, мы завидовали. Путь туда был всегда свободным, не надо мыть ноги, тем более не надо мазать их кислым молоком. Процедуру эту мы все очень не любили. 

Лето! Какая это была для нас пора! 

Целыми днями, я вместе с друзьями, а в те времена нас,  пацанов,  было много, шуровали по склонам оврагов, по кустам, зарослям терновника, по ручьям в поисках съедобного. Чего мы только не ели! Перечислить всего невозможно. Мы твердо знали, у какой травы можно есть корешки, у какой ягодки, у какой стебель. Вроде бы специально нас никто не обучал, и никто из нас ни разу не отравился. С черными от корней лопуха и от различных ягод языками и руками мы сами придумывали себе развлечения. Играли в чижик, в прятки, в кошки-мышки, конечно, в войну. 

Когда дело доходило до деления на русских и немцев, то нередко заканчивалось всеобщей дракой. Никто не хотел быть немцами. Тогда в немцев определяли нас, мелюзгу, а когда побеждали нас, то нам еще раз перепадало от «победителей». 

Стоило нашим вчерашним друзьям немного подрасти, как взрослые забирали их с собой на сенокос, на прополку, на уборочные работы, на сбор колосков. Детство в войну кончалось рано. 

Дети становились на работу рядом со взрослыми и стойко, не по-детски, переносили тяготы жизни. Находилась работа и для нас, малолеток: помогать пасти скот, приглядывать за птицей, за опустевшими в летнюю страду домами. Беда всегда ходила рядом с нами: то не там начнем что-либо копать, и кого-нибудь придавит насмерть обвалившейся землей, то утонет кто-то из наших дружков. 

Были и более тяжелые дела за нами: играя в сарае у Горшковых, развели огонь. (Лето стояло сухое.) Благодаря безветренной погоде, сгорела только их усадьба вместе с двумя виновниками, забившимися в доме под кровать от страха. 

Осталась Горшкова с семерыми детками. Сколько слез было пролито. 

Разве можно все это учесть и измерить в тех потерях, в которые ввергла нас проклятая матерями нашими Германия?' Председатель колхоза Андрей Филарентьевич в стареньком складе врезал рамы, и всем селом - кто что мог дать - обустроили семью Горшковых. 

А зимой, когда трещали морозы, и голодные волки таскали собак прямо из-под крыльца или сарая, когда от воя их жуткого боязноженщинам было выйти ночью на улицу, Горшковы получили на своего отца похоронку. Помню, как сейчас, как плакала моя мать, как убивалась она. Я в который раз задумывался, почему она опять плачет? Наш папанька-то ведь жив! 

Горе было в то время общее, всех оно касалось, никого не минуло. 

Шли напряженные военные годы. В деревню начали прибывать солдаты-инвалиды. Кто возвращался без глаза, кто с пустым рукавом, кто на деревянной ноге. Встречали всем селом.

Вернулся солдат живой, а что глаза нет или ног - ничего, все равно гож для работы, а в семье опять же кормилец.

А для нас, мальчишек, это был особый праздник - возвращение солдата. Ведь это был чей-то отец или дядька, или брательник. Если он был с нашей улицы, то нам иногда перепадало кое-что из солдатских гостинцев: по маленькому кусочку настоящего солдатского хлеба или сахара, реже по конфетке. Мы с трепетной благодарностью принимали и мгновенно съедали бесценные по тем временам угощения. 

В мае 1945 года до деревни нашей дошла весть о том, что немец сдался - капитулировал. Война кончилась. Весть облетела всю деревню мгновенно. Только пятки черные наши мелькали по улицам, разнося незнакомое слово «капитулировал». Слова этого мы совсем не понимали, но своим детским рассудком чувствовали: за этим чужим и холодным словом стоит нечто такое, что резко изменит нашу ребячью жизнь. Вся деревня плакала и смеялась. Счастье тоже было общим. Каждому было о чем и о ком поплакать, погоревать. 

 

Война кончилась, а от отца давно не было писем. Наступила осень, тихая и теплая. Я с опозданием пошел в 1-й класс, и не только я. Нас было много: ослабленных, раздетых, а до школы было ходить не близко. 

Домой стали возвращаться фронтовики, и не по одному, а целыми группами. Были они очень веселы и бесконечно добры к нам, ребятишкам. Мы не замедлили этим воспользоваться. Встречи фронтовиков превратились для нас в своего рода промысел. Мы
гурьбой ходили из дома в дом, где праздновалось возвращение, в надежде на то, что нам чего-нибудь перепадет от скудного застолья или из пропыленного вещмешка. Всегда наши надежды оправдывались. 

Возвращались отцы и наших близких дружков. Тогда наш товарищ становился центром внимания. Мы сгорали от зависти, а он принимал гостинцы от отца, сидел у него на коленях, а то и на шее. Трогал медали. Очень многие из нас знали, что отцы никогда не вернутся - они погибли на войне. Иногда эта зависть переходила даже в ненависть в наших детских сердцах. Однажды, уходя из гостей, мы обнаружили за углом избы плачущего Сашку Олешко. Мы пытались растормошить его, даже свои гостинцы предлагали, но он, рыдая, твердил одно: 

  - Подумаешь, хвалится отцом и медалями, у моёва не меньше было, только их нам не прислали. 

Вся ребятня знала, что Сашкин отец, Михаил Денисович, был командиром боевого танка. Мы все завидовали Сашке. Мы даже фотографию видели у них дома. Погиб он, защищая Сталинград, - сгорел в танке. И останки его похоронены на Красной площади. Об этом и в похоронке написано. 

Ревниво считали мы и сравнивали заслуженные награды отцов, а еще больше гордились ими. 

Шло время, а от отца так ине было писем. У меня в голове даже мысли о том, что он может не вернуться, не было. А как же иначе - похоронки нет, война кончилась. Наступит день, и он вернется. С большим нетерпением ожидал этого дня. В школе старался вовсю, чтоб пятерок получить. Но оценки нам еще не ставили. 

Однажды утром, с сумкой через плечо, что сшила мать мне к школе, на час или даже два часа раньше необходимого, чтоб прийти в класс вместе с учительницей Марией Александровной, я вышел из дому. В школу, за исключением двух первых дней, я ходил босой. Многие так ходили. Обувку берегли на холода. 

Утро было росное, солнце не успело разогреть землю. 

Так вот гребу я по дороге босыми ногами, а навстречу отец моего дружка дядя Ефим. Встретились. Он спрашивает меня: 

- Куда это ты, Витька, так рано навострился? 

- В школу!- Говорю. 

- В школу? А я думал, в Чапушку с провиантом идешь. 

- Это никакая не провианта, это букварь и тетради, дядя Ефим. 

- Слушай, Витька, разве вам не передали, что отец ваш вернулся еще вчера и ждет в Чапушке телегу или машину?

- Нет, - говорю,  - никто не говорил. 

Это известие, которого я ожидал больше всего, застало меня врасплох. Что делать? Идти в школу или домой? Сообщить матери о возвращении отца, или же махнуть прямиком через лес в соседнюю деревню навстречу отцу? Всего-то ничего через поле, через лесок, через ручей, по мостику, а там и деревня. В эту деревню мы с ребятами бегали не раз по своим ребячьим делам. Дорогу туда я мог бы найти с закрытыми глазами. Никогда не рассказать, что творилось в моей голове. А сердечко как забилось! 

Бежать домой - вдруг мать с сестрой уедут к отцу сами, а меня оставят сторожить дом? Как же тогда встреча? А как же отцовские руки, гостинцы? Как же все то, что мысленно я уже прочувствовал и пережил много раз? А ну как мамка с сестренкой помешают сделать встречу с отцом такой, какой я ее себе представлял? 

Желание первым увидеть, встретить отца, прикоснуться к нему, определило мой выбор. У ближайшего дома, в кустах сирени, я спрятал сумку с букварем и бросился бежать, через поле по овражкам, через лес по тропинкам, известным одним нам, мальчишкам, навстречу к своему отцу. Встречу его и проведу этими тропами. Расскажу ему все, все! Про то, как мы жили, кто пришел с войны, что делается в школе, в колхозе. 

У меня даже не возникала мысль, что я могу не узнать отца, ведь ни я, ни он не виделись ни разу. Все наши соседи говорили, что мое лицо сильно похоже на лицо отца. А если так, то отец сам меня узнает. 

Бежал я по бездорожью босиком, не замечая ни крапивы, ни колючек шиповника, ни терновых веток. Силенки мои быстро иссякли. Голова отяжелела, ноги налились словно свинцом, дыхание с хрипом прорывалось через рот. Но я все-таки бежал. Бежал к самому желанному, близкому, самому родному человеку. Силы мне давала мысль о скорой встрече с ним. Я не сомневался в том, что буду признан отцом и обласкан. 

Ну а гостинцы? - Гостинцы само собой. Мысленно я уже делил их и представлял, как буду раздавать их своим дружкам. Большую горбушку отцовского хлеба, о которой я мечтал всю войну, оставлял себе. Воображение рисовало картину того, как я залезу с этой горбушкой на печь и, тихонько отщипывая маленькие кусочки, наемся досыта. После хлеба съем большущий кусок сахара и запью его водой из стеклянного пузырька, который выменял на светлячков и хранил его на печи в тайне от сестры. 

Ветви деревьев, трава, кусты были мокры от росы. Теряя равновесие, я падал, вставал и снова бежал. Рубаха и штаны на мне были мокры от пота и росы. Грязь налипла на руки, ноги, но огромное желание первым увидеть и встретить отца несло меня вперед.

 

Лес кончился. Видна деревня. Уже совсем близко. Тропинка вывела меня на проселочную дорогу. Я уже представил себе, какой он, мой отец. Высокий, стройный, в военной форме с погонами. Волосы черные. Лицо доброе и обязательно в морщинках. Морщинки точно есть, ведь были они у всех, вернувшихся с войны. Я представлял себе, как отец возьмет меня своими большими руками, как подбросит вверх. Выше, пожалуй, чем поднимал Витьку Стрельникова его отец. Замирало сердце мое от этих мыслей. Неужели это сейчас свершится… Пусть теперь Витька позавидует мне. У моего отца, небось, оба глаза целы! А медалей-то - ого-го! Наверное, медали есть и такие, как у Витькиного отца, и как у Сережкиного, и даже, может быть, как у отца Васьки Фляги орден, а то и два. Во-о-о ..! Здоровско! 

А почему бы и не быть двум орденам? Во!!! Фляга умрет от зависти. Вредняга. Больше не скажет на председателя колхоза, который иногда заходил к нам, - вашей мамки хахаль. Из-за этого мы дрались с Васькой последние два года не на жизнь, а насмерть. 

Вот она - деревня Чапушка. Дорога поворачивает на мосток через ручей. А мне, зачем на мосток? Прямо, через ручей! Только шмыгнул я в камыши, как услышал, что по дороге едет машина. Кинулся назад. Вижу, через мосток едет машина, в кузове которой стоят мать и сестра. Бросился за ними, кричал, что есть сил, но не был услышан. 

Не успел! Не успел! Все пропало! Бежать больше не мог. Руки и ноги болели, живот тянул вниз. Сильно болело в груди. Я упал лицом в траву. Не успел! На душе было горько. Обида заполнила сердце. Горькие слезы обильно катились по грязным щекам. Силы оставили меня. В голове шумело, перед глазами искры и темнота. Не знаю, сколько времени пролежал в мокрой траве. 

Очнувшись, сел на обочине дороги. Ну что теперь делать?

Проехал отец домой или нет? След от машины на дороге был единственный. Значит, еще не проехал. Чтоб еще раз не ошибиться, пошел в деревню по дороге. Вскоре подошел к магазину в центре деревни. Под развесистой кроной старого дерева на длинном, толстом бревне сидели моя мать, сестра, какая-то чужая женщина. Между ними сидел мужчина в старенькой гимнастерке, с седыми короткими волосами на голове. Это был мой отец. Они не видели меня и не слышали, как я подошел. Вот он, отец.

- Папка, - едва прошептали мои губы. 

 Отец услышал и повернул голову: 

- Витя! 

Я бросился к нему, и мы кубарем покатились по земле. 

Так и лежали мы некоторое время в объятиях друг друга. Отец что-то говорил. К нам подошли мать, сестра и эта чужая женщина, стали поднимать нас. Мой взгляд встретился с взглядом отца. Лицо его было мокрое от слез. Но почему он стоял передо мной на коленях? 

Я обнял его за шею и сказал: 

- Вставай, папа, не надо стоять на коленях. 

Отец прижал меня к себе крепко, крепко и сказал на ухо: 

- Витенька, дорогой ты мой сынок, нет у меня ног больше. 

- Где же они, папа? - Не понимая сказанного, спросил я. 

- Остались там, на войне, в проклятой Германии. 

У отца была лишь одна медаль «За отвагу». Эта награда казалась мне самой высокой, самой дорогой из всех, которые я когда-нибудь видел. С отцом мы были неразлучны. Я всегда и везде следовал за ним, помогал ему во всем. Передвигался он на площадке с четырьмя колесами, отталкиваясь специальными деревянными дощечками, и моя помощь была ему, действительно необходима. 

Отец учил меня работать пилой, рубанком, паяльником, напильником, топором. Маленький топорик специально для меня кузнец отковал по просьбе отца в кузнице. Его сильные руки всегда были заняты делом. Лудили посуду, тачали обувь, ремонтировали
колхозную сбрую, гнули дуги. Во дворе всегда лежал припасенный колхозом по заказу отца материал для оглоблей, для полозьев на сани рабочие и на легкие санки-кошевки. 

Отец и плотничал, и столярничал, а я помогал ему. Ни разу он не сказал мне: не так, не мешай, не копайся, уйди, не бери пилу или молоток, не тронь паяльник. Он терпеливо исправлял мои ошибки, объясняя, почему припой не пристает к металлу, а напильник скользит по поверхности. Его глаза всегда поощряли меня даже за неловкое участие в его работе, а кивок головы подбодрял, подталкивая завершить начатое дело. Мы стали хорошими друзьями. 

Я стал как бы его тенью. Всюду мы были вместе. Ремонтировали дом солдатской вдове, клали русскую печку фронтовику, чинили карниз соседке или крышу такому же, как отец, инвалиду. Учился я легко. Уроки мы тоже делали вместе с отцом. 

Иногда я пытался сделать какую-нибудь работу самостоятельно. Например, заточить лезвие рубанка. Отец, увидев мои старания, поглаживал пальцем прокуренные усы, хвалил меня:

- Молодец! Навострил, что надо, бродяга! Имеется толк в твоей головенке. 

А было мне всего 11 лет. 

- Учись, сынок. Есть пословица в народе такая: знание и уменье плечи не давят. То, что знаешь, за плечами не носить! 

И я старался учится. 

Мать ворчала порою на отца: 

- Георгий, сам дома почти не живешь, и сына от дома, да от ученья отбиваешь. Ну, зачем пацана таскаешь за собой день-деньской? Еще ругаться и курить научишь. Посмотри на его руки, омужичил ты его совсем! 

Отец ухмылялся в усы и говорил: 

-Ты, мать, не только руки его смотри, но и в тетрадки его загляни, да хоть раз с учительницей поговори. Хотя, когда тебе, то ты в поле, то на ферме. А, впрочем, полюбопытствуй. Напрасно сердишься. Витька наш еще проявит себя не так. Орел! 

Если бы вы только знали, как льстила мне отцовская похвала!

Летом отец всегда находил повод отправить меня со сверстниками искупаться на пруд, зимой покататься на лыжах, сделанных нами самими. 

Отцовские руки - крепкие, с узловатыми, почерневшими от махры и прокопченной сбруи пальцами. Они всегда приятно пахли. Пахли трудом, струганным деревом, смолой, кожей, сеном. Были они нежными и ласковыми, хранящими доброту и тепло. Не раз
скользили они по моим непокорным вихрам, доставляя ни с чем несравнимую радость. 

Дружба с отцом принесла мне радость сознавания себя сыном и одновременно радость признания меня участником взрослых дел. Отец был беспредельно добр и не только ко мне, не только к матери и сестре. Для него не было чужих бед и несчастий. В деревне не было дома, где бы ни поскрипывала  колесиками отцовская  «тачанка». В каждом доме он что-то делал. Много сделал он для односельчан, но ни разу мне не пришлось увидеть, чтоб его руки взяли у кого-нибудь предлагаемые за работу мятые трешки, пятерки или другие деньги. 

С помощью односельчан-фронтовиков отец построил новый двор, баню, подправил избу. Выкопали новый колодец. Каждую неделю мы ходили с ним в баню. Отец ложился на лавку, а я хлестал веником его короткое сильное тело. 

- Плесни-ка, Вить, еще ковшик на каменку, - просил он.

Хоть мне и без того было жарко, я кидал ковш воды на раскаленные камни, приседая на пол, пропуская пышущую жаром волну воздуха. Потом вновь махал веником. Напарившись, мы буквально выползали в предбанник.

Отец открывал заранее припасенный матерью в глиняном горшке свекольный или хлебный квас и подавал мне. 

- Пей, Витька! Баня и квас вселяют в человека здоровый дух, а нам с тобой этот дух ой как нужен. Без него нам просто никак невозможно. Понял? 

- Угу, - отвечал я. Запомнились отцовские слова, а смысл их понял я гораздо позже. Робко посматривал я на отцовское тело, иссеченное большими и маленькими рубцами. Шрамы на культях ног постоянно кровоточили, но он никогда не жаловался на боль.

Воевал отец в пехоте. Несколько раз был ранен, последний раз в Германии. Мина разорвалась буквально рядом. Потерял много крови. В госпитале обе ноги ампутировали выше колен. Отец говорил, что врач сначала отрезал ноги ниже колен, чтобы можно было ходить на протезах, но задержка с доставкой в госпиталь погнала ранение выше, и пришлось еще раз резать ноги. 

 

С боями он прошел всю войну. 

Любил отец жизнь, любил людей, любил работать. На праздники всегда в нашем доме собирались гости. Задушевным голосом, прикрыв глаза, отец запевал: 

Жить мы стали веселее и лучше, и нужда отступила. Летом мы часто спали на сеновале, и я приставал:

- Расскажи, как воевал? 

- Не для твоих это ушей, сынок. Подрастешь, все расскажу. А вот послушай, что мне на фронте рассказал мой товарищ про Чумацкий шлях. Или сказки рассказывал. 

Отец был самым уважаемым человеком в деревне, несмотря на то, что у него наград было мало и не было ног. Всегда он был желанным гостем в любом доме. Его приходу искренне радовались. С ним всегда советовались. В доме нашем было людно, шумно, весело. Казалось, что вместе с ним приехала и поселилась в нашем доме радость. 

Через два года после возвращения у отца начали гноиться раны, его увезли в районную больницу. Снова сделали операцию. Спустя месяц вся деревня от мала до велика хоронила моего отца, моего лучшего друга. От самого дома до кладбища несли фронтовики на плечах обитый красной материей гроб, в котором был мой отец.

Сережкин отец, дядя Ефим, сказал: 

- Люди, нет меры, которой можно было бы измерить то горе, которое принесла нам война! Вот и сегодня она забрала у нас самого лучшего человека. Прости нас, Георгий, что не смогли сберечь тебя. Хороним мы тебя в родную землю. Пусть будет пухом она для тебя!  

Война! Это страшное, проклятое слово снова вошло в мою детскую душу. И когда молоток ударил по гвоздю, заколачивая крышку гроба, я понял, что не будет больше встречи с отцом, не усмехнется он и не скажет:  

- Молодец! Бродяга! 

Слезы душили меня. Я едва смог прошептать: 

- Папаня, как же мы теперь без тебя? 

Прошли годы. Я вырос. Стал Заслуженным летчиком России. К сорока годам стал начальником  летно-штурманского отдела Тюменского управления ГА. Выросли у меня два сына: Георгий и Ефим. Всякое бывало в моей жизни - и радости, и серьезные
огорчения. Но всегда моя память бережно хранит те радостно прожитые с отцом два года.

 

Рисунки детей Сорокинского района Тюменской области

 

Алексей Василишин, 1962г.

 

Республика Никарагуа, 1981г. Выполнение интернационального долга. Слева направо – летчик-истребитель ВВС Рауль (Чили), начальник политического отдела военно-воздушной базы Эрика (Чили), борт-механик вертолета МИ-8 Алексей (Василишин) (Россия)