Когда я итожу то, что прожил, и роюсь в днях – ярчайший где…»

Если говорить не о днях, а о ярчайших годах, то с высоты своих  70  лет прожитой жизни особым светом светятся годы работы на Самотлоре. Тем более мне посчастливилось застать их «прекрасное начало». У каждого свой Самотлор, своё время, своё дело, свой мазок на широком полотне этой картины. И уже впоследствии, с кем бы я не встречался из старых самотлорцев, куда бы их далее «не бросила судьбина, и счастие куда б не привело…», в каких бы экзотических местах не довелось поработать, каких бы высоких должностей не занимать, каждый вспоминает о самотлорских годах, как лучших в жизни. И как-то в сторону отходили и суровые условия, и технологические несовершенства, и бытовая неустроенность тех лет. Общим для всех была всё-таки гордость за причастность к большому делу.

Мой Самотлор имеет чётко ограниченные временные и пространственные рамки. По времени – это 4 месяца 1970 года, которые я проработал оператором по добыче нефти на ДНС-1 Самотлорского участка нефтепромыслового управления «Мегионнефть» во время преддипломной практики. И уже после службы в армии, с 1973 по 1981 годы посчастливилось пройти по всем ступеням нефтепромыслового ремесла в нефтегазодобывающем управлении «Нижневартовскнефть» им. В.И. Ленина. Пространство ограничивалось на первых порах ДНС-1, лежнёвкой  вдоль первых кустов скважин по южному берегу озера, позднее бетонкой вокруг него и первыми сквозными дорогами через озеро.

Вот об этом периоде мне и захотелось рассказать, не столько для того, чтобы зафиксировать своё скромное участие в этом великом деле, а, в первую очередь, вспомнить и напомнить о своих товарищах, с которыми работал тогда, и своих учителей, так как все годы работы на Самотлоре и на всех ступенях я всегда был в роли обучаемого. Быстрый рост и перемещения по различным службам не давали возможности заматереть в той или иной должности. И главную роль в становлении меня как специалиста-нефтяника сыграли именно те люди, которые окружали меня в те годы на Самотлоре.

«Простёганные ветрами и сбоку, и в упор,  товарищи из памяти встают…»

Уже невозможно точно вспомнить, когда и откуда ко мне пришло это могучее слово – Самотлор. Наверное, всё-таки, от отца. Наша семья переехала из Сахалина в Нижневартовск в 1966 году. Отца вызвал сюда на работу начальник нефтепромыслового управления «Мегионнефть» Борис Иванович Осипов, с которым они вместе работали на Сахалине.

Осипов был назначен начальником управления в 1964 году и является практически основателем «нового» Нижневартовска. Он проработал здесь всего четыре года и в 1968 году вынужден был уехать по состоянию здоровья. Но надо представлять, что это были за годы, и сколь масштабной была задача создания на новом месте плацдарма для освоения края. То, что успел сделать Борис Иванович за эти четыре года, оставило яркий след в сердцах первых нижневартовцев. О нём редко вспоминают в связи с Самотлором, наверное, также, как глядя на грандиозное сооружение, мало кто задумывается о фундаменте. А таким фундаментом для Самотлора в его начальный период были базы, мощности и люди «Мегионнефти», основного производственного подразделения Главтюменнефтегаза на этой новой земле. И, конечно, к декабрю 1968 года, когда Главком было принято окончательное решение  о  вводе в 1969 году Самотлорского месторождения в эксплуатацию, опорная  база для старта на Самотлор была уже как-то подготовлена. Борис Иванович Осипов, его судьба и деятельность в Нижневартовске заслуживают отдельного большого рассказа, но я боюсь уклониться от темы Самотлора.

В том же 1966 году я поступил на нефтепромысловый факультет Куйбышевского политехнического института и в Нижневартовск, как место будущей своей работы, наезжал только на каникулы. Отец, после устоявшейся и размеренной жизни  в маленьком сахалинском посёлке, в котором он проработал почти двадцать лет, и где нефтепромысловое дело уже практически затухало, был буквально воодушевлён размахом работ в Нижневартовске. Он отмечал в городе каждое новое строение, рассказывал о перспективе, мелькали названия месторождений, которые мне пока мало о чём говорили.

В 1968 году с Сахалина в Нижневартовск перебрался мой дядя – мамин брат Николай Васильевич Прохоров и начал работать в Мегионской конторе бурения, которая готовила первый выход на Самотлор буровой бригады эксплуатационного бурения. Вечерами на кухне и на воскресных рыбалках шло обсуждение насущных дел. По крайней мере, с лета 1969 года Самотлор был для меня уже «на слуху».

Отец неожиданно погиб в самом начале 1970 года. А уже позднее я нашёл в семейных альбомах фотографию, на которой он с новым начальником НПУ «Мегионнефть» Романом Ивановичем Кузоваткиным были сняты на заснеженном берегу озера Самотлор,  может быть, даже в тот знаменательный день – 2 апреля 1969 года, когда на скважине №200 состоялся  митинг, посвящённый запуску в промышленную эксплуатацию нового месторождения. Это было первое, и, к сожалению, единственное  для отца мероприятие, связанное с Самотлором.

В связи со смертью отца Кузоваткин отправил в деканат института письмо с просьбой направить меня для прохождения преддипломной практики в НПУ «Мегионнефть». По Самотлору достаточного материала для подготовки диплома ещё не было. Поэтому тему я получил по Мегионскому месторождению, что не помешало мне по приезду летом устроиться на работу на Самотлорский участок нефтепромысла.

Сейчас я могу однозначно утверждать, что Самотлор получил от отца в наследство.

«Что в имени тебе моём?»

Как-то запомнилось название одного из репортажей популярного в своё время журналиста Василия Пескова – «Это вкусное слово – Аляска». В названии «Самотлор» не было «вкусности» – было что-то объёмистое, перекатывающееся через два «о» и заканчивающееся раскатистым «р», как в словах «простор», «кругозор». Озеро имело размер 6×9 км и открывалось вышедшему из тягучих приобских болот на его берега обширной гладью, с едва обозначенной на его горизонте линией противоположного берега.

В первые годы в нижневартовской печати активно обсуждалась топонимика этого названия. Наибольшее распространение получила версия «Мёртвое озеро», вроде бы по той причине, что там не водилась рыба. Хотя уроженец этих мест, инспектор рыбоохраны Виталий Мицулявичус, с которым мы много позднее объезжали кусты скважин на предмет выявления разливов нефти и бурового раствора, рассказывал, что во время войны рыбаки местного рыбхоза, в числе которых была и его мать, вывозили с Самотлора санными поездами большое количество рыбы и, особенно, крупных щук. Озеро, несмотря на свои размеры, было мелкое, местами промерзало до самого дна, и в принципе, рыбе здесь было неуютно, но она была. И старое разрушенное зимовьё на берегу озера, там, где от первого куста скважин начиналась первая лежнёвка, ещё привлекало внимание.

Другие учёные, справедливо опираясь на хантыйские корни, перевели название, как «Сердце озёр». Название исходило не только из того, что это было самое большое озеро в окрестности. Несмотря на угнетающую плоскость окружающего ландшафта, Самотлор имел самые высокие абсолютные отметки на местности и находился на водоразделе двух больших притоков Оби – Ваха и Ватинского Ёгана. Этим и объяснялось присутствие рыбы в промерзающем озере.

Когда Самотлор ещё не был покрыт паутиной намытых автомобильных дорог, то, пролетая на вертолёте по длинной оси озера от КСП-5 до КСП-9, можно было увидеть под тонким слоем воды петляющее русло донной реки, по которой в большую воду и проходила миграция рыбы из бассейна Ваха в бассейн Ватинского Ёгана. Кстати, по одному из первых проектов освоения Самотлора планировалось спустить  озеро по речке Люк-Колек-Ёган в Вах, и даже прорыли небольшой канал, но уровень понизился очень незначительно, а весной вода пошла обратным током, и пришлось сооружать плотину.

Итак, Нижневартовск, середина июля 1970 года.

Утро, зародившееся в вечерних сумерках предыдущего дня. Рассеянный свет северного неба, с низко висящими, местами набухшими до густой синевы, облаками. Откуда-то из них начинает доноситься звук вертолёта. Вертолётная площадка находилась на высоком берегу Оби, между деревней и новым посёлком. В группах вахтовиков, расположившихся на небрежно складированных брёвнах и железобетонных плитах, началось движение. Вертолёты возвращались с первых рейсов, которыми развозили буровиков и, в уже сложившемся порядке, загружались нефтепромысловиками.

МИ-4, тяжело оторвавшись от чёрных, уже промазученных бетонных плит, делал разворот над Обью. На короткий миг открывалась панорама нового посёлка, с расставленными правильными рядами кубиками деревянных двухэтажных домиков. Свежеуложенные бетонные плиты по основным четырём улицам обозначили границы посёлка. А за ними, на краю подступавшей тайги, разбросались палатки лагерей студенческих строительных отрядов – главной ударной силы в летний период по строительству жилья и мало-мальского обустройства. По мере ухода вертолёта от Оби на север, тайга разряжалась и где-то уже за большим озером с названием Кымылэмтор разбегалась по бурой болотистой равнине тёмно-зелёными островками. Через двадцать минут полёта на горизонте заблестела обширная водная гладь с тёмной полоской противоположного берега.

Вертолёт снизился почти до верхушек чахлых сосёнок, порывом воздуха взбурлил небольшое озерцо и, разметая бурую пыль высохшего торфяника, присел на бревенчатый настил. При работающем двигателе и вращающихся лопастях, один из членов экипажа открыл дверь, выставил маленькую лестницу, по которой посыпалась часть вахты и, придерживая кепки и развевающиеся пиджаки, полусогнувшись, побежала на край площадки. Обратным порядком втянулась лестница, захлопнулась дверь, и вертолёт, чуть приподнявшись, как-то боком потянул на другой объект. Цепочкой, по одному, вахта потянулась по узкому настилу, местами разрушенному и утопавшему в торфяной жиже, к стоявшим неподалёку вагончикам. 

Это пока единственный действующий промысловый объект Самотлорского месторождения – дожимная насосная станция №1 (ДНС-1). Здесь нефть первых самотлорских скважин, по мере возможности, отделялась от попутного газа и двумя насосами, укрытыми в несуразно большом каркасном помещении, по ударно вытянутому за зиму нефтепроводу уходила в товарный парк, строящийся в районе Нижневартовска, на большой протоке Оби, Меге. Газ, рваным оранжевым цветком, с гулом полыхал на искорёженном конце трубы, выведенной далеко в сторону от грохочущих и свистящих емкостей, чуть подрагивающих на высоких конструкциях.  Вообще-то, как мне объяснили позже, труба для сжигания газа должна быть вертикальной, но от частых выбросов нефти стояк быстро прогорел, и восстановить его можно было, только остановив весь поток нефти от скважин до товарного парка.

Вновь прибывшая вахта принимала дела у ночной, а меня позвал к себе в вагончик начальник Самотлорского участка Виктор Николаевич Иванов. На вертолётной площадке, перед вылетом, я представился ему, но он был занят какими-то распоряжениями и только указал на вахту, с которой мне предстояло лететь. В грохочущем вертолёте тоже было не до разговора. Небольшого роста, с чёрной копной волос, с живыми чёрными глазами и сам весь подвижный, с располагающей к себе какой-то полуулыбкой. Я уже знал что-то о нём от мамы и нашего соседа, Владимира Юрьевича Литвакова. Знал, что он из Куйбышева, закончил наш институт, жил без отца, погибшего на фронте, с мамой, которую очень любил.

– Так значит с Куйбышевского политеха? Хе-хе, ну как там Юрка Бородин,  Генка Афиногентов?

Столь фамильярное упоминание моих преподавателей с нашей кафедры меня несколько ошарашило. Оказывается, после окончания института Виктор Николаевич был оставлен на кафедре, где какое-то время занимался научно-исследовательской работой. По ходу дел, бывал на нефтепромысле в Отрадном, где познакомился с начальником нефтепромыслового управления Романом Ивановичем Кузоваткиным. В 1965 году, узнав про сибирскую нефть, Виктор Николаевич круто поменял свою жизнь, оставил институт и поехал в Тюмень, во вновь образованный Главк, где получил назначение в Нижневартовск и начал работать  в цехе научно-исследовательских и производственных работ (ЦНИПР), вначале инженером, а затем став его начальником. Прибывший в 1968 году в Нижневартовск Кузоваткин сразу отметил, что  живость и организаторские способности Иванова явно выходили за рамки научного работника, и при организации в 1969 году Самотлорского участка в составе нефтепромысла Виктор Николаевич был назначен его начальником.

Начальником Мегионского нефтепромысла был уже тогда легендарный Иван Иванович Рынковой. Работая в «Мегионнефти» с 1964 года, он участвовал в запуске всех месторождений района. И он же, на митинге 2 апреля 1969 года, совместно с буровым мастером Степаном Ананьевичем Повхом дал старт и самотлорской нефти, запустив первую эксплуатационную скважину №200. Нефтепромысел включал в себя все месторождения района, хозяйство было большое, и на Самотлоре Иван Иванович появлялся редко. По крайней мере, за четыре месяца я его видел здесь не более трёх раз. 

На Самотлоре всем заправлял Виктор Николаевич Иванов.

– Прикреплю я тебя к нашему лучшему старшему оператору Михаилу Аверьяновичу Лазареву. Поработаешь с ним по скважинам.

Михаил Аверьянович был из плеяды первых промысловиков, начинавших в 1964 году эксплуатацию скважин на Баграсе, и он же один из первых перешёл на новый участок. Средних лет, крепкое кряжистое тело с развёрнутыми плечами, загорелым лицом и шеей под распахнутым воротом рубашки, он перемещался по площадке ДНС как хозяин. Его зычный голос слышался то в одном, то в другом месте – до всего ему здесь было дело.

Загрузив в инструменталке сумку гаечными ключами, ведро – бутылками для проб нефти, мы пошли  по трубе-водоводу по направлению к озеру. Третьим шёл с нами водитель гусеничного транспортёра (ГТТ) Виктор Рыжиков. Труба доходила до 325-й скважины, и там начиналась лежнёвка.                                                                     

Одиночная скважина служила как бы знаком, что здесь начинается промысел. Где-то через месяц на ограждении скважины появился фанерный щит синего цвета со словами «Нефть Самотлора – Родине». Рисовал транспарант наш оператор Женя Шашников. Не закончил, оставил на земле, пошёл на обед. Возвращается, а по щиту ходит медведь. Женя развернулся, промчался по трубе, по которой обычно ходили довольно осторожно, и с криком «Медведь! Медведь!» ворвался на площадку. Мужики похватали ружья, побежали к скважине, но медведь уже ушёл, оставив на свежезагрунтованном щите свои грязные следы.  Посокрушавшись об испорченной работе, Женя закончил надпись, и плакат повесили на ограждение вместе со следами – для экзотики.

Первые пять самотлорских кустов, ещё небольших, по две-три скважины, располагались по южному  берегу озера и соединялись оставшейся после бурения лежнёвкой, местами сильно промытой, со всплывшим бревенчатым настилом. ГТТ был единственным приемлемым  здесь средством перемещения по местности независимо от её состояния. Виктор обошёл его, подбивая маленькой кувалдой высунувшиеся пальцы на гусеницах. Он, конечно, тогда не мог и подозревать, что через десять с небольшим лет будет руководить всей гусеничной техникой  объединения «Нижневартовскнефтегаз».

Забросив в пыльное чрево ГТТ свой скарб (а кроме инструмента и бутылок у каждого был ещё узелок с едой, так как столовой ДНС ещё не было, и обедали тут же, на скважинах), сами залезли на верх транспортёра. Виктор дёрнул рычаги, и машина, рявкнув, нырнула в ближайшую лужу. В районе 2-го куста проезжали какую-то огромную металлическую конструкцию, с  обрывками бурукрытия.  Михаил Аверьянович объяснил, что это следы неудавшегося эксперимента по запуску буровой установки на воздушной подушке.

Работа оператора по обслуживанию фонтанных скважин немудрёная – снять давления, пробу отобрать, иногда штуцер поменять, соединения подтянуть, замазученность песочком присыпать и обязательно подправить красочку – на арматуре «серебрянкой», на фланцах – красной. Сложнее было на 3-м кусту. Там стояли две лебёдки для спуска скребков по очистке скважин от парафина. Здесь при подъёме скребка приходилось попотеть. И тем больше, чем дольше не чистилась скважина. Главная хитрость была – не срезать скребок по окончанию работы, а аккуратно завести его в лубрикатор. Как сказал Лазарев, нет большего позора для оператора, чем  запечатанная парафином скважина или срезанный скребок.

Лежнёвка кончалась на последнем 6-м кусту, где было уже пять скважин. В какой-то день мы с Лазаревым уже на подходе увидели над 6-м кустом облако нефтегазовой смеси. Сомнений нет, произошёл порыв. Подбежав, перекрыли аварийную скважину и стали разбираться. А тогда ещё на кусту не ставились замерные установки, и каждая скважина отдельным нефтепроводом выводилась на ДНС, где производился замер и, при необходимости, закрытие скважины. Ещё не знали, что отдельные скважины пластов «пачки А» могли при остановке накапливать аномальное давление, которое передавалось  на не рассчитанный под него нефтесборный коллектор. Фонтанную арматуру аварийной скважины  развернуло на колонне почти на 180 градусов вместе с вырванной  из земли  стометровой плетью трубы, развёрнутой на конце в плиту. Это был первый случай на Самотлоре, после которого было запрещено закрывать скважины пластов «А» на гребёнке, а перекрывать арматуру на устье. Через какое-то время в местной газете «Ленинское знамя» появилась статья о Лазареве, в которой корреспондент не мог пройти мимо столь выигрышного эпизода. Я там тоже фигурировал, но почему-то под именем Евгений.

Кроме группы кустов на берегу озера, в сферу нашего обслуживания входили и скважины разрезающего ряда. Первой из них была легендарная 200-я – первая эксплуатационная скважина Самотлора. К этим скважинам никаких дорог не было, гнать ГТТ с лежнёвки также не было резона. Приходилось добираться к ним по обваловке нефтесборного коллектора. «Звездой» в этом ряду скважин была 204-я. Она стояла рядом с вертолётной площадкой по пути к ДНС. Скважины разрезающего ряда работали в форсированном режиме, перед переводом их под закачку воды. На них не ставились штуцера, а на некоторых даже резаком подрабатывалось выходное отверстие задвижки, чтобы получить максимальную отдачу. 204-я работала столь мощно, что до горячих манифольдов невозможно было дотронуться. Уже как легенду передавали эпизод, когда впервые прилетевший на Самотлор заместитель Министра нефтяной и газовой промышленности (тогда ещё единого министерства) Сабит Атаевич Оруджев, выйдя из вертолёта пошёл не на  ДНС, а направился сразу к скважине, поцокал языком, поцеловал фонтанную арматуру и, повернувшись к сопровождающему его главному инженеру управления, сказал с заметным кавказским акцентом: «Арнапольский! Ты эту красавицу любить и каждый день целовать должен!»

Когда я приобрёл какие-то навыки для самостоятельной работы, в один из выходных дней меня оставили в ночь для отработки 211-й скважины на разрезающем ряду. Я не возражал, так как мне нужны были отгулы для подготовки материалов по диплому. Скважина находилась где-то на равном расстоянии между ДНС-1 и ДНС-2. (На ДНС-2 мне бывать не приходилось, но я знал, что там было хозяйство мастера Евгения Васильевича Большагина и его бригады, также из первого, ещё «баграского призыва). Дороги на скважину не было, и добираться до неё надо было по  обваловке коллектора. Естественно, о компрессоре не могло быть и речи. Моя задача состояла в том, чтобы через факельную линию периодически сбрасывать давление газа с остатками раствора, дренируя пласт и добиваясь устойчивого притока. Уже в сумерках я увидел, что по направлению ко мне  по обваловке идёт человек. К моему удивлению, это  был Виктор Николаевич Иванов. Справившись, как дела, и поманипулировав задвижками на арматуре,  убедившись, что процесс идёт в штатном режиме, он взял две доски из тех, что были завезены для настила площадки и, устроившись на них, сказал, что вздремнёт до рассвета, чтобы по темноте не бить ноги обратно. Я  знал, что он заядлый охотник, и условия полевого ночлега ему не в новинку. И всё-таки тогда не мог понять, что понесло его в выходной день на отдалённую скважину. Не такая уж сложная здесь была работа даже для новичка, но ответственность за каждую мелочь в своём  хозяйстве стала для Иванова уже благоприобретённой привычкой.

Материалы для диплома я брал, в основном, из годовых отчётов ЦНИПРа, ещё утверждённых Виктором Николаевичем Ивановым, как начальником. Тема диплома у меня была «Использование апт-альб-сеноманского водоносного комплекса для поддержания пластового давления на Мегионском месторождении». Выбрал я её случайно и даже не знал, насколько актуальной она была для Западной Сибири. Почти километровая  водоносная толща, залегающая над нефтяными продуктивными пластами, была почти неограниченным резервуаром для водообеспечения системы ППД, тем более вода там по своим свойствам была близка к водам нефтяных пластов. Этой темой занимались тогда институты, главный инженер Главка Владимир Юрьевич Филановский, а тут и я со своей «клешнёй». На ДНС-1 была скважина, пробуренная на сеноман, стоял сепаратор с гусаком, из которого периодически выплёскивалась тёплая водичка, и при желании можно было даже принять душ, если не смущал потом желтоватый налёт на коже. Вот этот налёт, то есть повышенное содержание железа и, соответственно, коррозионная активность, а также отсутствие насосов большой производительности, способных работать в этой среде с приемлемым межремонтным периодом, не позволил широко воплотить эту идею в производство. Но об этом тогда не знал не только я.

Что-то подсказывал мне по материалам для диплома главный геолог НПУ «Мегионнфть» Владимир Уриелевич Литваков. Мы были соседями.  Хотя и жили в разных коттеджах на улице Пионерской, но двор у нас был общий, и это сближало наши семьи больше, чем проживание в одном доме. После смерти отца Владимир Уриелевич уделял мне повышенное внимание и при каждой, даже случайной, встрече, останавливал и начинал расспрашивать в своей характерной, внешне строгой, манере. Редкими вечерами, когда позволяли время, погода и комары, мы подолгу сидели на общей скамейке,  во дворе. Его расспросы касались и моей учёбы в институте, и, чувствовалось, что он прощупывает какие-то мои жизненные установки, и о работе на промысле. Конечно, ситуацию по Самотлорскому участку он знал лучше меня, но его всегда интересовали детали, люди, с которыми я работал. Он знал поимённо всех мастеров и операторов. Всё-таки он начинал с ними ещё в 1964 году, на Баграсе.

Ну и попутно я получал какие-то сведения по Самотлору. Не всё, конечно, я тогда улавливал, но он рассказывал, что Самотлорское месторождение – не только это большое озеро. К северу от него расположены, вроде бы, локальные структуры – Белозёрная, Мартовская, Черногорская и другие, но уже даже по имеющемуся геологическому материалу прослеживается их связь с Самотлором по основным продуктивным  пластам. И многое указывает на то, что таких месторождений в стране ещё не было.

По диплому он мне подсказал рассмотреть специальный вопрос по внутрискважинному межпластовому перетоку. Мы зашли к нему домой, и в маленькой комнатке, приспособленной под кабинет, я увидел угрожающе нависшие над столом туго набитые книжные полки. Покопавшись в них, он достал мне две книжки, где освещался этот вопрос. Перед отъездом я ему их вернул, хотя уже по приезду в институт, в местной библиотеке я их не нашёл.

Практика моя заканчивалась перед ноябрьскими праздниками. Во второй половине октября уже стало подмораживать, и появился первый снег. Нас с Лазаревым перебросили на пусковой объект – готовить к запуску скважины 14-го и 13-го кустов. К ним уже подходила с Нижневартовска лежнёвка, и нас завозили на кусты на весь день, без заезда на ДНС-1. На скважины первых кустов ездил уже я один, по графику отбора проб и спуска скребков. Сообщение с ДНС -1 по-прежнему осуществлялось вертолётом.

Иногда улететь с месторождения было большой проблемой. Помню, как-то перед выходными бортмеханик, выкидывающий лестницу на посадку, не успел среагировать и перекрыть вход в вертолёт своим телом. Вовнутрь успели заскочить все находящиеся на площадке, более 20 человек. А разрешалось всего 16. Экипаж сначала материл всех, потом уговаривал, минут 15 стоял с выключенным двигателем. По хмуро опущенным лицам и вцепившимся в скамейки рукам было понятно, что вынести кого-либо из вертолёта можно было только вместе со скамейкой. Наконец, под особо затейливую тираду бортмеханик со злостью втянул лестницу, захлопнул дверь, взревел двигатель, завертелись лопасти, и вертолёт предпринял первую попытку подняться. Удалось ему это только с третьей попытки. Чуть оторвавшись от настила, машина как-то боком потянула над торфяником, постепенно набирая высоту. Всё время полёта до города пассажиры не глядели, как обычно, в окна, а также уставившись в пол, судорожно держались за скамейку. И только когда вертолёт не приземлившись, а только зависнув над площадкой, как-то резко упал, лица просветлели, и под завершающие аккорды напутствия экипажа народ весело посыпался из вертолёта.

И вот, где-то в первых ноябрьских днях, наступил мой последний день работы на Самотлоре. По завершению рабочего дня мы с Михаилом Аверьяновичем в ожидании «вахтовки» отметили мой пройденный трудовой путь. Я поблагодарил его за рабочую науку и заверил, что в следующем году мы обязательно встретимся на Самотлоре. Но встретиться снова нам уже не довелось. Впоследствии я узнал, что  Лазарев выступил инициатором почина по обслуживанию в одиночку 50 скважин на Самотлорском месторождении.    На фонтанном фонде это было ещё возможно, хотя мне представлялось с трудом. Тем не менее, почин был подхвачен на ДНС-4 – Александром Ивановичем Суздальцевым, на КСП-3 – Николаем Павловичем Сливиным.   По итогам пятилетки Лазарев был награждён орденом Ленина, что по тем временам являлось весьма весомой наградой. Но он как-то сразу уехал с Нижневартовска и, вернувшись через три года на Самотлор, я его уже не застал. Суздальцев и Сливин получили впоследствии звание Героя Социалистического Труда.

Ко дню моего отъезда грунтовый аэропорт за «Старым Вартовском» раскис окончательно, и самолёты на Тюмень и Свердловск не летали уже дня три. Мама, несмотря на её скромное место работы в бухгалтерии, подключила свой «административный ресурс» и договорилась с «главным транспортником» НПУ того времени, Геннадием Викторовичем Нежурой, об отправке меня до Тюмени почтовым рейсом. «Кукурузник» АН-2, шлёпая по лужам, с трудом оторвался от земли, чуть приподнялся над деревьями и взял курс на юг. Набрать свой эшелон он смог только уже подлетая к Тобольску. Устроившись на груде мешков и посылок, я покидал Нижневартовск с твёрдой уверенностью, что вернусь сюда летом следующего года, так как в кармане у меня лежало письмо Романа Ивановича Кузоваткина в деканат института с просьбой направить меня по распределению для работы в НПУ «Мегионнефть».

Но по прибытию в институт я узнал, что судьба распорядилась по-другому – я был призван на двухгодичную службу в ряды Вооружённых Сил. Конечно, уже задним числом, пришло понимание, что можно было бы тогда всё устроить, через тот же «административный ресурс», но тогда «косить от армии» было как-то не принято.

На Самотлор я вернулся только через три года, летом 1973-го.