У  исповеди  фронтовиков  нет  срока  давности. То, что  они  поведали  в  былые  годы – вечно. Раньше  они  были  моложе,  помнили  ярче,  говорили  скупее.  Но  мы,  скромные  летописцы  их  судеб,  ловили  каждое  слово,  вчитывались  в  лица,  вглядывались  в  их  близких,  пытались  определить  их  место  в  истории.  В  канун  30-летия  ПОБЕДЫ  я  делала  радиоочерк  о  супругах  Енбаевых  из  Тобольска.  Тогда  это  был  живой  рассказ  с  игрой  на  баяне  отца  и  дочери,  голоса  Натальи  Трофимовны  и  Ивана  Прокопьевича.  Теперь   я  владею  только  записями  на  пожелтевших  страницах.  Но  и  они  звучат  их  голосами,  пахнут  березовым  листом  и  Иртышским  раздольем.

Для  шестиклассницы  Лены  Енбаевой  тот  день  выдался   дважды  счастливым:  в  школе  вывесили  стенгазету,  где  фотография  её  родителей  занимала  центральное  место.  В  тёмных  костюмах  с орденами  и  медалями  они  выглядели  настоящими  героями.  Лена  несколько  раз  пробегала  возле  газеты,  чтобы  полюбоваться  ими.  Ребята  тоже  толпились  возле  газеты,  и,  чувствовалось,  завидовали:  двух  фронтовиков  в  доме  не  было  больше  ни  у  кого.  А  вторая  радость  ждала  её  в  почтовом  ящике:  “Поздравляем  внучкой! Таня, Саша”.  Вот  обрадуются  родители!  Лена  взяла  баян  и  начала  играть  любимые  папины  мелодии.

– Ну, голубушка,  где  правую  руку  держишь?  А  левая  совсем  не  движется! – Это  к  девяти  часам  вечера   появился,  наконец,  Иван  Прокопьевич.  Дни  стояли  предпраздничные,  и  у  председателя  завкома  работы  было  невпроворот:  подвести  итоги  предмайского  соревнования,  подготовиться  к  празднику  Победы  и,  пожалуй,  самое  хлопотное  –   подготовить  рыбаков  к  весенней  путине.  Подошедшая  к  тому  времени  Наталья  Трофимовна  стала  собирать  праздничный  ужин  (в  честь  долгожданной  внучки!),  а  Иван  Прокопьевич  взял  у  дочери  баян.  Ох,  редко  теперь  приходится  играть!  Времени  нет,  и  руки  всё  меньше  слушаются.

– А  на  войне  играли  часто?  –  Настраиваю  я  его  на  фронтовые  воспоминания.

–  На  войне  мне  пришлось  воевать,  а  не  играть,  –  коротко  ответил  он.  –  А  вот  когда  на  Камчатке  служил,  было  дело,  веселил  душу.  Я  ведь  самоучка,  музыкальной  грамоты  не  проходил.

–  Играете  вы  так,  однако,  что  хочется  подпеть!

И  я  включаюсь  в  праздничную  атмосферу:  “Выпьем  за  тех,  кто  командовал  ротами,  кто  умирал  на  снегу,  кто  в  Ленинград  пробирался  болотами,  горло  ломая  врагу…”  Спели  и,  вроде  как,  все  о  войне  вспомнили.  От  призывника  –  до  старшего  лейтенанта,  командира  роты.  Было  два  ранения,  но  не  тяжелых,  возвращался  в  строй.  Последнее  было  в  Вене.  Бежавший  за  ним  солдат  наступил  на  мину.  Очнулись  оба  уже  в  Югославском  госпитале…

Любит  этот  человек  русскую  баню.  С  душистым  березовым  веником,  с  каменкой  такой,  что  плесни  на  неё  из  ковша  –  вырвется  обжигающий  пар,  разойдется  шипучими  клубами  над  полком,  наполнит  душу  истинного  сибиряка  ликующей  радостью.  Надвинет  он  старую  ушанку  до  самых  глаз,  наденет  на  правую  руку  варежку  потолще  и  ещё  поддаст,  и  ещё!  А  после  этого,  тихонечко  охая  и  даже  постанывая  от  удовольствия,  полезет  на  полок  испить  блаженное  тепло,  с  особым  толком  поколдовать  над  усталым  телом  душистым  веником.  Любит  русскую  баню  Иван  Прокопьевич.  И  то,  что  за  всю  жизнь  ни  разу  на  больничном  не  был,  считает  заслугой  баньки.  А  ещё  –  ходьбы  на  лыжах,  гребли  и  непрестанного  физического  труда.  Любит  этот  славный  человек,  когда  приезжают  к  нему  истинные  ценители  бани  и  сыплют  комплименты  хозяину,  удивляются  его  мастерству  (всё  сам   построил!)  и  благодарят  хозяйку  за  прохладный  квасок  в  чистом  предбаннике.  Любит  всё  это  Иван  Прокопьевич.  Но  сам  крутого  пара  не  выносит,  ибо  есть  такое  свойство   у металла  –  нагреваться  сильнее,  чем  человеческое  тело.  А  те  три  осколка,  что  навечно  засели  в  ноге  под  сухожилиями,  жгут  нестерпимо,  стоит  ему  наддать  парку  погорячее,  да  подняться  повыше.

Так  уж  сложилась  судьба  этого  человека,  что  все  войны  века,  чёрным  смерчем  прокатившиеся  по  нашей  родине,  вошли  и  в  его  жизнь.

Родился  он  в  1914  году,  и  потому  Первая  Мировая,  гражданская  войны  опалили  его  детство  ранними  утратами,  непосильным  трудом,  досрочно  пришедшей  ответственностью  за  всё,  что  он  делает  на  земле.

После  окончания  рыбопромыслового  техникума  в  1936  году  сразу  был  призван  в  Красную  Армию.  С  эшелоном  бритоголовых  мальчишек,  гораздо  младше  его  по  возрасту,  проехал  он  всю  страну  от  Тобольска  до  Камчатки.  Там,  на  дальневосточных  рубежах,  и  служил  снайпер  Енбаев  до  1943  года.  В  битвах  на  озере  Хасан  и  Халкинголе  участия  не  принимал,  но  винтовку  всегда  держал  наготове:  в  любую  минуту  могла  раздаться  команда   об  отправке  их  к  месту  боевых  действий.  Пограничникам  тоже  работы  хватало  – много  пробиралось  к  нашим  рубежам  всякой  нечисти. Бойцам  приходилось  зорко  осматривать  каждый  куст  на  родной  земле,  проверять  каждый  проходящий  корабль.

Когда  отгремела  финская  война,  сверхсрочников  дальневосточной  службы  стали  готовить  к  демобилизации.  И  вернулся  бы  Иван  Енбаев в  родную  деревню  Черкашино,  где  ждали  его  родители,  но  судьба  распорядилась  по-другому.    

Заполыхала  Великая  Отечественная.  Сержант  Енбаев  был  переброшен  на  Запад.  Боевой  крещение  получил  под  Львовом,  а  затем  с  наступающей  Красной  Армией  освобождал  Чехословакию,  Румынию,  Болгарию,  Венгрию,  Югославию  (после  госпиталя)   и  дошел  до  границ  Германии.   Здесь  и  встретил  Победу!  Радости  не  было  предела.  Девять  лет  не  снимал  Иван  военную  форму.  Девять  лет  его  руки  тосковали  по  мирному  делу.  И  вот  она  –  радость!  Конец  войне,  конец  его  скитаниям  по  чужбине. 

Перед  расформированием  их  часть  разместили  в  селе  Нижнесыроватка  Сумской  области.  Здесь  повстречал  фронтовик  свою  Наташу,  голубоглазую  и  скромную  медсестру  из  санчасти.   

–  Неужели  ты,  Наташка,  за  такого  старого  пойдёшь?  –  удивлялись  подружки  и  сочувственно  округляли  глаза:  тридцатилетний  старлей  казался  им немыслимым  стариком.

–  Пойду!  И  в  Сибирь  за  ним  поеду,  –  совсем  испугала подруг  обычно  тихая  Наташа.    

Осенью  1946  года,  отпраздновав  в  Нижнесыроватке  скромную  свадьбу,  молодые  приехали  в  Тобольск,  устроились  работать  на  рыбозавод…

Стол  ломился  от  угощения.  По  не  совсем  обильным  семидесятым  годам  домашние  деликатесы  ценились  превыше  всего.  А  готовить  и  запасать  впрок  Наталья  Трофимовна  была  мастерица.  И  соленья,  и  варенья,  и  рыба  в  разном  виде  –  уплетай  за  обе  щеки.  А  меня  до  косточек  пробирает  её  рассказ.

Село  их  Нижнесыроватка  трижды  переходило  из  рук  в  руки.  Трижды  в  селе  были  немцы.  Налетали,  как  пираты,   коршунами  крутились  над  украинскими  девчатами,  забирая  их  в  плен.  Чтобы  избежать  доли  быть  угнанными  в  ненавистную  Германию,  девчонки  послушались  старых  женщин:  собирали  в  полях  какую-то  неведомую  траву,  растирали  её  с  солью  и  прикладывали  к  своей  нежной  коже.  Образовывались  долго  незаживающие  язвы.  Брезгливо  отталкивали  фашисты  таких  девчат  от  шеренги  приготовленных  к  угону  в  Германию.  Так  было,  пока не  распознали  злодеи  девчоночью  хитрость.  Стали  забирать  и  с  язвами.  Это  было  ещё  страшнее,  так  как  ТАМ  эти  язвы  не  лечили.

Наташа   оплакивала   своих  подружек   и   смертельно  боялась  их  участи.  А  потом  пришла  наша   армия,  и  пятьдесят  девчонок  из  Нижнесыроватки  пошли  за  ней.  Шли  они  по  солнечной  Украине,  с  болью  видя  родную  землю  исковерканной,  изуродованной,  испепелённой.

А  потом  пошли  по  Чехословакии.   И  вот  здесь  произошло  то,  что  и  спустя  тридцать  лет  стоит  перед  глазами,  как  вчера  произошедшее.

Окопались  они,  как  всегда,  поставили  палатки.  Но  одну  из  них  по  оплошности  не  замаскировали.  Понадеялись,  что  в  небе,  тихом  в  тот  час,  вражеские  самолеты  не  появятся.  А  один  все-таки  появился.  Узрел  фашистский  стервятник  светлую  санитарную  палатку.  И  начал  бомбить!   Так  долго  он  бомбил,  казалось,  целую  вечность!  Взлетали  в  воздух  медикаменты.  Все  деревья  были  облеплены  бинтами  и  белой  ватой.  Словно  снег  выпал  среди  лета.  Леденели  сердца  девчонок  от  переживаний:  чем  теперь  лечить  раненых,  чем  перевязывать  их  раны?  Больше,  чем  о  себе,  горевала  санрота  о  перевязочном  материале.  Упала  одна  девчонка,  упала  другая.  Выбежала  врач:   “Бегите  в  лес!”  Девчата  побежали,  а  она  не  успела.  Упала,  скошенная  осколком…  Молча  хоронили  погибших,  молча  плакали,  а  потом  разрывали  на  бинты  свои  рубашки,  чтобы  спасти  оставшихся  в  живых.

–  Я  умру,  сестричка?  –  спрашивал  боец  с  вывороченной  ногой. 

–  Ещё  танцевать  будешь,  –  утешала  Наташа.  К  утру  боец  умер…

Спустя  тридцать  лет  глаза  Натальи  Трофимовны  цвета  спокойного  осеннего   неба  покрылись   светлой   слезой,   которую   она  торопливо  смахнула. 

Пятерых  детей  вырастили  Енбаевы.  Четверо  уже  получили  образование,  создали  свои  семьи,  с  родителями  осталась  только  Лена.

–  Дети  всегда  учились  хорошо,  –  вспоминала  Наталья  Трофимовна. –   В  школе  я  слышала  только  благодарности  за  их  хорошее  воспитание.  

Мы  очень  довольны  своими  детьми.   В  них  наше  счастье,  в  их  счастливой  жизни  –  наш  покой.

Как  многодетная  мать,  она  уже  была  на  пенсии,  но  отдохнула  годик  и  опять  вернулась  на  производство:  “Если  подкину  детям  по  “тридцатке”,  лишними  не  будут,  ведь  у  них  всё  только  начинается”.  

Иван  Прокопьевич  об  отдыхе   и  не  думал.  Он  в  то  время  был  с  головой  увлечен  новым направлением  –  сибирским  рыбоводством.  Не  пожалев  однажды  отпуска,  поехал  на  дальнее  озеро,  привёз  икру  пеляди   и  начал  учиться  за  ней  ухаживать.  Теперь  уже  появились  специалисты  этого  дела,  выросли  рыборазводные  цеха,  и  ветеран  перешёл  на  профсоюзную  работу.  Но  промысловый  лов  не  оставил.

– Есть  такие  врожденные  воры,  –  шутил  он,  –  что  когда  нечего  украсть,  они  шапку  бросят  и  тянутся  к  ней.  Так  вот  и  я  –  без  рыбалки  не  могу.  Родился  я  на  Иртыше  в  полном  смысле  этого  понятия.  Неудобно  сказать,  но  меня  мама  прямо  в  лодке  родила.  Не  успели  довезти  до  больницы  через   разлившуюся  реку.  С  тех  пор  я  на  реке  или  озере  с  сетью  или  удочкой  не  расстаюсь.  А  сам  рыбу  почти  не  ем,  ни  в  каком  виде  не  употребляю.  Только  в  путину  на  озере,  когда  нечего  есть,  делаю  отвар  из  карасей.  Выпью  кружечку  –  и  на  весь  день  питания  хватает.

Уходила  от  Енбаевых  со  светлым  сердцем,  с  большой  радостью,  что  свела  нас  жизнь  в  одном  городе,  в  одном  доме  (кстати,  забыла  сказать  –  с  большим  мастерством  ими  самими  выстроенном),  в  одном  времени.  Удивили  они  основательностью  характеров,  трогательной  любовью  друг  к  другу  и  детям,  а  ещё  –  умением  жить  ладно  и  честно,  ничего  не  упуская,  не  боясь,  не  растрачивая  попусту.

Наталья Трофимовна Енбаева с детьми Александрой, Николаем, Татьяной и Ольгой. Тобольск, 1954г.

А  банька…  Редкая  в  те  годы  банька  в  огороде  была  действительно  на  редкость  хороша!