«Кажется, какая может быть дружба между 22 сотрудниками, делающими в Москве журнал «Юность», и 22 тысячами молодых строителей, прокладывающими железнодорожный путь через тайгу и тундру к неисчерпаемым нефтяным, газовым и иным минеральным богатствам далёкой Сибири. Однако дружба эта была, продолжается сейчас, и она, эта дружба, находила себе постоянное выражение на страницах журнала в повестях, рассказах, очерках, в рисунках и полотнах молодых художников, выезжающих с командировками журнала «Юность» в этот далёкий край».

Вот такие проникновенные строчки о дружбе сибирских строителей с журналом «Юность» написал Борис Полевой, его главный редактор, в предисловии к двухтомнику, выпущенному в 1980 году в честь 25-летия выхода первого номера «Юности».

Постоянным связным между знаменитым молодёжным ежемесячником в столице и отважными созидателями-романтиками, работающими на Севере Тюменской области, был публицист «Юности» Алексей Фролов. В минувшем декабре ему исполнилось бы 80 лет. Сегодня, в день российской печати, мы вспоминаем своего коллегу вместе с его дочерью Маргаритой.

– Папа вошёл в моё детское сознание рано: где-то года в три. Не богатырь, но довольно крепок телом, не великан, однако ростом выше среднего, с огромными голубыми глазами, чуть насмешливыми и всегда удивлёнными. Жили мы тогда в районе улицы Войковской, бывшей Лиговки в трёхкомнатной дедушкиной квартире. И довольно кучно: три семьи под одной крышей – бабушка Нина Илларионовна с дедушкой Василием Ивановичем, я, папа, моя мама Лариса и папин старший брат Вилен с женой Александрой и их дочкой Леночкой.

Три поколения, три разные модели поведения, а быт – общий. Единый. Заправляла в доме всем бабушка, изящная, красивая женщина с ножками 35 размера, а нравом весьма строгим. В семье за это её звали «каменной Ниной». И, как я теперь понимаю, вполне справедливо: она никому не давала поблажек – ни великовозрастным сыновьям, невесткам, ни нам, внучкам, хотя втайне любила всех. И особенно – младшеньких, нас.

По рассказам папы, она «растаяла», лишь когда я родилась. Взяв меня, крохотулю, на руки, в изумлении прослезилась: «Вот появилась моя девочка, теперь можно и умирать». Правда, прожила она ещё три года. И успела, я думаю, насладиться и радостью моего роста, и моими первыми всплесками эмоций. И первыми словами. И первыми неожиданными открытиями привычного мира. Как историк, философ, долгое время преподававший в Московском авиационном институте, она весьма высоко ценила детское, отличное от других, понимание жизни. И считала, что оно – зерно и будущего характера человека, и его судьбы. Раз ты видишь природу, людей, красоту по-своему, сумей защитить непохожесть своих взглядов. Докажи – почему ты отдаёшь предпочтение этим книгам, а не другим.

Кстати, последних в доме было – море. Читали все: от мала до велика. Взахлёб. Правда, каждый своё. Папин отец, Василий Иванович, был естественник: преподавал биологию в Тимирязевской сельскохозяйственной академии. Так что книги Дарвина, Брема были для него столь же родными, как для нас, детей, русские сказки, включая пушкинские.

У папы с мамой литературные интересы совпадали: оба филологи, закончили Московский государственный университет. С той только разницей, что папа выбрал журналистику.

История их дружбы, а затем и любви по-своему примечательна. Познакомились они в ранней юности: папе едва стукнуло 16 лет, а мама успела отметить 17-летие. Как и все в ту пору, они ходили в кино, встречались на концертах, выставках. Не обходили вниманием Политехнический музей, где тогда властвовали молодыми сердцами и умами поэты – шестидесятники: Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина, Роберт Рождественский. Потом папа ушёл в армию. Служил на Балтийском флоте и писал оттуда маме письма: такие нежные и пылкие, что им мог бы позавидовать хороший романист.

После ухода мамы, а потом и папы они остались у меня. Перечитывая их сейчас, невольно воскрешаю юность моих любимых родителей. Вижу в зеркале своей памяти два их сердца, раскрытых друг другу навстречу.

Папа вообще по характеру был человеком открытым. То есть ориентированным не столько на себя, сколько на внешний мир – природу людей, культуру. Чтобы впитать в себя всё богатство радостей и превратностей бытия, нужно было обладать завидным умением – умением общаться. Кто-то скажет, что такая черта – неотъемлемое свойство журналиста. Да, в идеале это так. В реальности всё иначе. Мне не раз выпадала удача: видеть в папином кругу весьма известных его коллег. У большинства из них были бойкие перья. Однако им недоставало того, что у отца было в избытке: он надолго привязывался к тем, с кем сводила его журналистская судьба – сначала корреспондента «Комсомольской правды», а впоследствии – спецкора журнала «Юность», где он проработал полтора десятилетия. Из них – десять лет заведующим отдела публицистики.

Именно с середины 80-ых годов прошлого века папа – свой человек на строящейся дороге Тюмень – Сургут – Уренгой. На ней отец пропадал неделями, изучая жизнь настоящих мужчин – путейцев. Он любил этих изобретательных, рукастых людей, быть может, потому что и сам умел мастерить. В его руках и рубанок, и пила были послушны. Он с лёгкостью мог сделать книжные полки, починить шкаф, настольную лампу. Возвращаясь из этих таёжных странствий, написав статьи, принимался, как он говорил, за неотложные дорожные дела: мотался по высоким инстанциям, чтобы выбить своим друзьям – путейцам недостающие на Севере строительные материалы. Чаще всего ему это удавалось. И тогда в Западную Сибирь отправлялся вагон – другой с пресловутым дефицитом.

Кроме чисто практической пользы, оказывал дороге и культурную помощь. Благодаря папиным хлопотам, на трассу приезжали актёры театра на Таганке, давая концерты на открытых строительных площадках. Так было в посёлке Туртас, в комсомольско-молодёжном поезде №522. Впоследствии, одноимённая станция была переименована в станцию «Юность комсомольская» в честь дружбы с журналом «Юность». Здесь бывал Борис Полевой. Прилетал он также в тридцатисемиградусный мороз на забивку серебряного костыля в районе Усть-Югана. В щегольском берете, в московских полуботинках, он не прятался от холода в теплушке, а устремился в самый центр торжества. Конечно, те духоподъёмные минуты не сотрутся из памяти папиных героев.

Размышляя сегодня об истоках отцовской длительной привязанности к строителям дороги, я нахожу их не за тридевять земель, а в папиной семье. Сложнейшее во все времена искусство коммуникации он постигал именно здесь, – с родителями, братом, женой, детьми. Гармоничные, согласные отношения между ними были следствием разностороннего общения. Оно складывалось не только из обмена информацией, из познания друг друга. Но главное, из взаимовыручки, взаимоподдержки, взаимопомощи. Последнее – фундамент крепкой семьи и устойчивости связей внутри неё. И залог будущей активности личности, её устремлённости к другим людям. Будучи по природе человеком семейным, он всю свою жизнь следовал ценностям, которые заложили в нём родители. В первую очередь, это почитание старших. Я никогда не слышала от него грубого слова в адрес его папы и мамы. А впоследствии и сама не позволяла этого по отношению к отцу. Второе обязательное требование – уважительное отношение родственников друг к другу. Третье – изучение детьми иностранных языков.

Все три папины дочки владели ими. Я – испанским и английским, Юля – испанским, Нина – немецким. А объединяла всех нас, столь разных и непохожих, в семье  еда – всему голова. Папа никому не разрешал кусочничать. Сам накрывал стол. Сам готовил. И как! Грузинское сациви, узбекский плов, форшмак, украинские вареники с вишнями, томлёный молочный поросёнок, гусь с яблоками, фаршированная рыба удавались ему точно так же, как искусному повару.

Умение это, несомненно, – следствие знания славянской, восточной, французской, итальянской и испанской кухонь. И, в не меньшей мере, – его фантазии. Бывало, на подмосковной даче нарвёт всякой зелени, соединит её с какими-то соусами, польёт ими обычную картошку, и получается еда: пальчики оближешь. Он не раз говорил мне: «Риточка, еда не существует сама по себе. Она видимыми и невидимыми нитями связана с жизнью. И по большому, то есть гамбургскому счёту, она, в равной мере, и наслаждение для тела, и радость для души, для её возвышения. Ведь, принимая пищу, человек вкушает мир, ощущает вкус мира. И таким образом, объединяется с ним. Это ли не высшее общение?»

Смысл папиных слов я поняла позже, услышав недавно воспоминание папиных коллег из Сибири. Как-то они прилетели под Новый год в Москву. И по приглашению папы сразу же нагрянули к нему. Зайдя в квартиру, гости застыли от удивления на месте. В центре большой комнаты стоял длинный, накрытый белоснежной скатертью стол. А на нём – сочная живопись диковинной снеди. Отец, по их словам, заговорщицки подмигивал: «Это ещё не всё». К утру Нового года наконец-то появилось «это ещё не всё». Таинственным блюдом оказались ананасы в …шампанском. И пошло – поехало чтение знаменитых, северянинских «Ананасов в шампанском». По очереди:

Папа сиял от удовольствия. И когда все снова принялись вкушать, он остановил на мгновенье трапезу:

– Видите, как легко Игорь Северянин изменил жизнь в поэзии. А вы пойдите от противного – преобразите её с помощью поэзии и красивой, вкусной еды. И тогда вам не покажутся фантастическими его же стихи:

Будем это помнить. Будем помнить папу.