Предисловие

  

Война — само по себе слово страшное и убийственное по своей сути. Это и большая беда, и какая-то жуткая безысходность. Нет, она не ворвалась в сибирское село воем авиационных бомб и снарядов, лязгом гусениц вражеских танков, гортанными криками немецких солдат… Она явилась сюда тихой сапой, как тать среди ночи… Село быстро начало пустеть. Мужчины и парни, у которых едва успел образоваться пушок под носом, ушли на фронт. Начали приходить первые «похоронки»… Дома и избы огласились плачем матерей, вдов и детей. И вдруг в этой тьме человеческого горя вспыхнул и разгорелся, казалось, уж совсем несвоевременный, то ли на счастье, то ли на беду… ничем неудержимый огонь всепоглощающий любви.

 

***

 

 

На притихшее таёжное село наползали осенние сумерки. С неба, затянутого сплошной синевато-серой пеле­ной, трусил мелкий снежок. Семён брёл вдоль улицы, с трудом вытаскивая ноги из густой, вязкой грязи. Время от времени он останавливался у заборных столбиков, осторожно сгребал набрякший водой снег, прикладывал его к правой глазнице. Холод при­туплял внезапно открывшуюся ломоту, давая минутное облегче­ние. «К Миронихе зайти, что ли,  — морщась, подумал Семён, — не даст ведь уснуть, зараза...»

Едва он собрался перейти на другую сторону улицы, к избенке бабки Миронихи, как вдруг чей-то тонкий вскрик остановил его.

«Это же у Синки!» — сообразил он и бросился к воротам Липатовского дома.

Когда распахнул калитку — увидел присевшую на корточки Ксению. Рядом, возле кряжистых березовых чурбаков, валялся то­пор. «Вот беда-то!..» — озабоченно подумал Семён и, ни о чём не спрашивая незадачливую бабу, быстро взял под руку, повел в дом.

Еще перешагивая через порог, крикнул выскочившей навстре­чу Ксениной девчонке:

— Дуй к Миронихе. Скажи: мамка ногу порубила.

Сонька, накинув пальтишко, тотчас скрылась за дверью.

Он уже снимал с порубленной левой ноги Ксении мужнин са­пог, когда отворилась дверь и в дом вошла запыхавшаяся бабка-знахарка. Семён торопливо поднялся с колен, уступая ей  место.

— Ну, я... пойду,— негромко кашлянул Семён.

— Спасибо тебе, Семён, — приподнялась было Ксения.

— Лежи, лежи, — грузно колыхнулась телом Мирониха. — Не тревожь ногу-то.

На другой день, под вечер, управившись с конюшенными дела­ми, он зашёл во двор Ксении, доколол старые сучковатые чурбаки, немало повозившись с ними. Заглянул в дом.

Ксения, приспособив под костыль обмотанный полотенцем ухват, стояла у печи и шуровала в ней кочергой.

— Ну, ты и даешь! — невольно вырвалось у него.

— А куда деваться-то, — виновато улыбнулась она.

— Но ведь нога!..

— Терпимо. Мирониха сказала: «Седьмого ноября плясать будешь».

— С какой такой радости? — хмыкнул Семён, присаживаясь к столу. — Немец вон к Москве прёт...

— Возьмет, думаешь?! — с тревогой спросила она, ловя его взгляд.

— Не должен... — нахмурился Семён и, помолчав, добавил: —  Мне бы там надо быть, а я... здесь околачиваюсь.

— Ты же не виноват, — тихо обронила Ксения, опускаясь на лавку с другой стороны стола.                         

— Виноват — не виноват, — усмехнулся Семён, глядя себе под ноги. — А вчерась шёл с конюховки, Любка Сентерева с Клашкой Першиной навстречу попались. Поздоровкались, как путние, а когда прошли мимо, одна другой и говорит: «Жалко, мой Терёха не догадался где-нибудь на сучке глаз оставить. Сидел бы счас дома».

— Дурында она, Любка. Будто ты ее не знаешь, — сердито проговорила Ксения.      

— Да знаю, — вздохнул Семён,— но мне-то самому стыдно. Молодой, здоровый... Ну, хоть бы левый, а то, как назло, правый.

Глаза Семён лишился еще в детстве. Ксения хорошо помнила, как это случилось. Падая, он и натолкнулся на сухой обломок ветки. Пока вели домой — глаз вытек. Сёмка Кривой — так теперь его и зовут.

—  Сёма, ты заходи к нам, — как-то само собой вырвалось у нее.

— Да ну, — застеснялся парень, — ославят тебя, да, чего доброго, Кондратичу на фронт пропишут.

— А ты огородами ходи, —  рассмеялась Ксения.

— О-о! — воскликнул Семён. — Как раз там-то бабка Голу­бушка меня сразу застукает. Днем и ночью у окна сидит — на ваш огород пялится.

— Тогда ход прокопай, как Никита Подземельный.

— Ничего себе — ближний свет! — расхохотался Семён. Он жил на другом конце деревни.

Так, слово за слово, они могли бы проболтать допоздна, но вернулись с улицы бегуны-погодки Шурка и Федька, за ними сле­дом Сонька... И Семёну пришлось распрощаться.

Возвращаясь домой, Семён долго еще слышал негромкий, удивительно мягкий смех Ксении и ее голос — добрый, домаш­ний...

«Вот ить как получается: вроде и знаешь человека давно, а вы­ходит, плохо», — изумленно размышлял он, запинаясь о стылые гребни дорожной глины.

Но на следующий день, возвращаясь из райцентра, куда отво­зил уполномоченного, Семён завернул в Резину рощу, срубил не­сколько берёз-сухостоин и с этой поклажей подкатил к Липатовскому двору.

Потом два дня работал на току, домой приходил поздно, сра­зу валился на кровать и тут же засыпал. Лишь утром третьего узнал, что нога у Ксении опухла и покраснела. В обед зашел попроведовать.

Всё семейство Ксении сидело за столом. Сама она, поджав больную ногу, доставала из печи чугунок.

— Здорово живёте, — сдержанно поздоровался он.

— Здравствуй, Сёма. Проходи, садись с нами. Картошку варё­ную будешь? — чуть улыбнувшись, предложила Ксения.

— Да я бы не отказался, — охотно согласился он.— Только смотрю, лицо у тебя вроде осунулось. Нога-то как?

— Хуже, — вздохнула она.

— Тогда вот што: собирайся, поедем в больницу, — решительно заявил Семён.

— А детей на кого? — растерялась она.

— Поговори с бабкой Голубушкой, а коль откажется — сам присмотрю. Собирайся! Иду к председателю за разрешением. Вернусь —  будь готова, — хлопнув ладонью по косяку, отрезал он и, круто повернувшись, вышел.

Все семь верст до райцентра ехали молча, Семён сидел на пе­редке кошевки, погоняя председательского жеребца, а Ксения, стиснув зубы, оберегала от толчков распухшую ногу.

Во дворе больницы он помог ей спуститься на землю, усадил на скамью против входа и побежал за врачом.

Хирург, седенький, сгорбленный старичок, близоруко осмотрел рану на стопе, не обращая внимания на ойканье и стоны Ксении, ощупал пальцами отек голени и, откашлявшись, сипловато ска­зал:

— Слава Богу, до гангрены не дошло... Но с недельку придет­ся побыть у нас. Прощайся, дорогуша, с мужем — и в процедур­ный.

Ксения виновато взглянула на Семёна.

— За ребятишек не переживай — обиходим. Завтра не жди — на току дел много. А послезавтрава вырвусь... Ну, всё. Мне по­ра. Поправляйся, — бодро закончил он, протягивая на прощанье руку.

Он приехал к вечеру, на третий день, как и обещал. Привез не­весть где добытый стаканчик мёда и письмо от мужа с фронта. Рассказал о детях, делах в колхозе. Порадовался, что спала опу­холь. Уехал к полуночи.

Когда отошел от окна, одна из соседок по палате со вздохом сказала: «Повезло тебе, милая, похоронки бояться не надо...»

Она промолчала и, вспомнив о зажатом в руке мужнином письме, медленно развернула его.

 

...Ее выписали на девятый день, утром. Боль в ноге прошла и ощущалась только при ходьбе. «Ничего, — сказал на последнем осмотре хирург Викентий Викентьевич, — это пройдет. Главное — нога цела. Вовремя ты, дорогуша, хватилась...»

«Спасибо Семёну»,— с благодарностью вспомнила Ксения парня.

Она вышла за больничную ограду, глубоко вздохнула, огляде­лась. День начинался солнечный, морозный. Из труб изб и домов, словно нехотя, вились белесые дымки. Иссиня-черной стеной вздымались за крышами увалы. Звонко поскрипывал под ногами снег. Все вокруг казалось необычным, удивительным. «Отвык­ла, — подумала Ксения, улыбаясь, и, поправив на голове платок, выговорила уже вслух: — Ну, теперь домой». И, словно спохва­тившись, слегка припадая на левую ногу, заспешила в сторону еланского большака.

Спустя полчаса  вышла к Согринскому логу. Когда-то давно по дну его катился ручей, но со временем пересох. Укатанная санями дорога ныряла здесь на дно, и подняв­шись по пологому склону, круто уходила влево. Там, у свертка, ельник редел, и можно было видеть крайние избы.

Сердце у Ксении учащенно забилось. В лог спускалась почти бегом. Карабкаясь наверх, непроизвольно глянула вправо. Гляну­ла — и обмерла. Никогда не приходилось видеть живых волков, но то, что это были они,  поняла сразу. И хотя крохотные фигурки зверей двигались по полю вдоль дороги...

Ксения выскочила из ложбины и, не останавливаясь, кинулась в сторону деревни. За поворотом увидела выезжающие за околицу розвальни. «Помоги-и-те-е!!!», — что есть сил закрича­ла она, страшась оглянуться.

Возница услышал, вскочил на ноги и, нахлестывая приземи­стую монголку, помчался навстречу. Едва они поравнялись, как она, схватив лошадь под узцы, с криком «Назад! Там волки! Вол­ки! Их много!», с ходу завернула ее обратно.

— Где волки?! — встревоженно выкрикнул возница.

— Там! За логом! — махнула Ксения за спину, оборачиваясь.  Но ни на поле, ни около дороги волков не было. Как провали­лись. Тяжело дыша, все еще скованная ужасом, она смотрела ту­да, откуда только что бежала. Смотрела — и ничего не могла по­нять. «Привиделись они мне, что ли?!» — пронеслось в ее воз­бужденном мозгу.

— Ксюша? —  раздалось сзади. Ксения испуганно оглянулась. На санях, широко расставив но­ги, стоял Семён.

Очнулась в розвальнях. И первое, что увидела, — растерянное лицо Семёна.

— Син, Син, —  тормошил он ее, — да ты што, Син...

— Ой, Семен... — приходя в себя, со стоном выговорила она, — ой, как страшно...

Глаза ее наполнились влагой, заблестели. Губы передерну­лись. И она, нисколько не стесняясь парня, заревела навзрыд, по-бабьи, с причитаниями.

— Сина, Ксюша... — совсем растерялся Семен, пытаясь уте­реть ей слезы, но получилось у него это неловко, по-медвежьи.

 

Расставались у околицы, под ветвями разлапистых придо­рожных сосен.

— Когда вернешься-то? — прижимаясь щекой к отвороту его полушубка, тихо спросила она.

— Ночью вертаться буду. Жди меня на заре...

— Так поздно?! — отпрянула Ксения.

— Так ить на Чистый кордон еду.

— Ой, боюсь, я за тебя, Сёма, ни ружья с собой, ни топора даже. Волки-то на самом деле были. Десятка два, если не боль­ше, — взволнованно выговорила она.           

— Ты их, видать, так напугала, што они разбежались кто ку­да, — рассмеялся Семён.

— Смешно тебе,— потупилась Ксения.

— Не дуйся, не дуйся, — виновато проговорил он.

— Отпросился бы у Дорофеича,— прошептала она.

— Да што я не мужик што ли?

— Нет, Семён, я сёдня не усну. Ты как вернёшься — стукни в окно, ага?..

— Ладно,— согласился он. — Жди, — и уже смело, уверенно припал к её губам.

 

...Ночь на удивление выдалась лунная, морозная. Деревня словно вымерла. Лишь неяркие огоньки в окнах да легкие столбцы полупрозрач­ного дыма над печными трубами указывали на то, что где-то в утробах этих черных, приземистых, подсвеченных мертвенным светом луны домов и изб есть что-то живое.

Ребятня, набегавшись, улеглась. И мысли о Семёне полностью захватили Ксению. Как он там? Где сейчас? Ноги то и дело подно­сили ее к окнам, выходящим на улицу, глаза тревожно, до ломот­ной боли всматривались в каждый закоулок: не идет ли, не едет ли...

Ни с того ни с сего вспомнился муж. Его густо заросшие ры­жими волосами руки. Пухлые, с влажными ладонями. Видно, гирька, стоящая на подоконнике, напомнила о нем.

«А ведь он вернется, — поймала себя на мысли она. — Этого в ступе толкачом не поймаешь. Он и чёрта обжулит, и Бога окол­пачит — одно слово: лавочник»,— говаривал о нем отец.

Нет, смерти ему она не желала, а вот встречи...

«Ну и пусть, — решила про себя. — Заберу ребят и уйду к Семёну».

При воспоминании о муже сделалось зябко и тоскливо. Шаг­нула к вешалке, сняла старенькую материнскую шаль, и, укутав­шись ею, прилегла на край кровати рядом с дочерью. Как усну­ла — не заметила.

 

Семен ехал на кордон Чистый, а в мыслях все еще оставался там, под сосной, и кажется, ни час — минуту назад смотрел в ши­роко открытые, чуть подёрнутые слезой глаза Ксении и слышал ее молящий, полный неподдельной тревоги голос: «Боюсь я за тебя, Семён...»

Никто и никогда, кроме единственного и самого дорогого на всем белом свете человека — матери, не говорил ему таких слов. Никто и никогда за долгие годы не проявлял к нему столь трепет­ного человеческого участия... И все это как-то сразу, неожидан­но...

Семен не замечал ни жгучих струй ветра, ни увесистых ошмет­ков спрессованного снега, летящих из-под кованых копыт лоша­ди, ни колдобин, на которых то и дело подкидывало сани-розвальни, — он был так далеко отсюда, что не почувствовал и но­жевого прикосновения сухой придорожной ветки, оставившей ко­сой багряный след через весь лоб.

...Он очнулся лишь, когда монголка перешла на шаг и вскоре, коротко всхрапнув, остановилась.

Растерянно озираясь, Семен с изумлением обнаружил, что на­ходится возле спуска к бревенчатому мостику через Мурлинку, у самого подножья, густо поросшего сосняком увала.

Вокруг было тихо, солнечно и стыло. Только лёгкое всхрапывание лошади да еле слышное журчание речки в промоинах льда нарушали морозную тишину.

«Ты гляди! — подивился он. — Уже Мурлинка... Когда ж я че­рез Тару-то успел переехать?!»

Лоб саднило. Поднял руку. Ощупал. Кровь. Оглянулся: на ме­сте ли поклажа, и, убедившись, что все до единого мешка целы, не­доумённо пожал плечами.

Спустя полчаса он въехали в поселок лесозаготовителей —  кордон Чистый. Сдав на склад поклажу и наскоро перекусив, Семён выехал назад — в родную Еланку.

       

Короткий зимний день отшагал по верхушкам елей и сосен, оставив холодный малиновый след. Легкая, еле приметная вуаль сумерек опустилась на урман, дорогу... В её тонкой паутине стих, запутавшись, полуденный ветер, и словно узнав об этом, чутко ступая на рысиных лапах, прокралась на дорогу тишина.

Хруст снега и льда под копытами лошади стал звонче, отчет­ливей...

Семёна начала одолевать привычная дорожная дрема. Но вскоре он очнулся от всхрапа лошади. Огляделся. Сумерки сгу­стились. По кромке урмана, чуть касаясь ее острых зубьев, холод­ным колобком катилась луна. Над головой вздрагивало сиренево-синее полотно неба с еле заметными блестками звезд.

И в этот момент где-то совсем близко впереди раздался тос­кливый вой: «Ы-у-у-у-у...»

Монголка снова тревожно всхрапнула.

«Волки! — пронеслось в голове Семена. — Значит, всё-таки Ксения...»

Он привстал, со страхом вглядываясь в сумеречную мглу. «Что же делать?! — Чувствуя расползающийся по спине холодок, судорожно попытался оценить свое положение Семен. — Где у меня спички-то?..» 

Он рывком сбросил с плеч тяжелый тулуп, скинул с правой ру­ки шубейку. Спички нашел в пиджаке. Потряс перед ухом: «Есть! Деся­ток, но есть!» И вдруг неожиданно для себя крикнул:

— Е-есть!

Эхо гулко подхватило его возглас, унесло ввысь, вдаль, туда, откуда пришел холодящий душу волчий вой.

«Главное — не дрейфить! — успокоил он себя. — А на огонь они не полезут».

Пошарил рукой под подстилкой, нащупал верёвку, вытащил, вывернул наизнанку тулуп, быстро обвязал его одним концом ве­ревки, в сердцах взмахом левой руки скинул мешающую движе­ниям пальцев левую шубенку, заткнул узел, другой конец веревки закрепил к розвальням. Встал на ноги.

Вызвездило. Мороз обжигал руки, лицо, выбивал слезу. Луна оторвалась от кромки и теперь висела прямо перед ним, мешая вглядываться в повороты дороги. Что там, за этими поворотами? Где они? Откуда ждать?  Нагнулся, нащупал варежку-шубенку, одел, подобрал вожжи...

— Ы-у-у-у-у... — раздалось слева.

Глянул туда — черная стена урмана, и ничего больше. «Скоро спуск к Мурлинке, а там мы ещё посмотрим!» Мысль работала четко, быстро, без паники, и только мелкая, противная дрожь под коленями выдавала то напряжение, которое возникает перед лицом смертельной опасности.

Спуск! Дорога пошла круто вниз. Сосны и ели плотной толпой обступали дорогу с обеих сторон, расступались, и впереди откры­лась залитая мертвенным светом долина Мурлинки.

То и дело, оглядываясь по сторонам, Семен выехал на откры­тое место...

Вот они. Справа мелькнула тень и два зеленых высверка, а вон еще, еще... Сколько их? Эх, надо бы сделать факел!.. Только бы монголка не подвела...

Черт возьми, их много! Это конец!

— Не-е-ет!!!

Его дикий, первобытный вопль подхлестнул храпящую от страха лошадь, розвальни проскочили мостик, и стая осталась сза­ди.

«Где бич?» — вспомнил он о биче и, нагнувшись, рванул из-под ног единственное свое оружие, но прежде, чем пустить его в ход, применил по назначению – «вытянул» монголку вдоль спины.

Волки — их было видно четко — уже обходили розвальни справа и слева.

Спички!!!

Пламя вспыхнуло разом, ярко, шумно, едва успел отпустить веревку с горящим полушубком.  Подхватил вожжи...

— Пошла, милая!.. Э-ей!

И бич, рассекая морозный воздух, снова опустился на спину низко­рослой лошадки.

Обернулся. Огненный ком несся сзади, рыская из стороны в сторону. Надолго ли хватит? Надо было что-то предпринимать еще. По сторонам старался не смотреть. Главное — огонь!

Берег Тары! За ней деревня!

 

Ксения проснулась внезапно, словно вынырнула из глубокого омута. Сердце колотилось, как бешеное. Вскочила с кровати, бро­силась к окну... На улице по-прежнему было пустынно. И вдруг у ворот шевельнулась чья-то тёмная тень, раздался скрип петель...

Ксения опрометью кинулась к входной двери.