С годами даты теряют свой возраст. Когда-то казалось, что Отечественная война 1812 года была так давно, что и вспоминать страшно.  А вот теперь будем отмечать 200 лет подвигу наших предков, и событие вдруг приблизилось, наполнилось живыми именами, переживаниями и благодарностью. Отдельные эпизоды войны вызывают восхищение и гордость. Среди них - тот, о котором хочу сегодня рассказать. Блистательная воинская авантюра, исполненная легендарным Денисом Давыдовым не без помощи нашего тобольского соловья Александра Алябьева. Интересно, что при первом чтении обращаешь внимание на то, что Давыдов всю ответственность за содеянное берет на себя. Как командир, он пытается увести своих товарищей от ответственности. Но постепенно, оживляя в памяти поэтическую драму тех дней, не удержался и написал: «Сами мы…" Ага! Значит, все-таки «сами», «Мы!», 3а мной ехал Алябьев в форме…»

   Итак, март I8I3 года. Русская армия преследует французов на территории их сателлитов в Европе. Наполеону удалось наскрести примерно 60 тысяч штыков и кое-где оказывать сопротивление. Русские силы были разделены на два потока: один через северную Пруссию на Берлин, а другой - через Силезию к Дрездену. В этом потоке первым шел корпус генерала Винценгерода, а перед ним - два легких загранотряда - подполковника Пренделя и полковника Давыдова. Первой армии повезло больше: она осадила Берлин и выбила оттуда неприятеля. А Винценгероде медлил, осторожничал, подготавливал почву для помпезного взятия столицы Саксонии. Однако его неспешному благоразумию противостояли наши герои.
Денис Давыдов был к тому времени прославленным офицером,прошедшим школу генералов Кульнева, Ермолова и Багратиона в нескольких зарубежных походах, а также уникальным командиром, организовавшем партизанскую войну против французов в России. Потомок Чингисхана и Батыя с русской кровью и сердцем, он страстно полюбил гусарские набеги и воинские будни.

Я люблю кровавый бой,

Я рожден для службы царской!

Сабля, водка, конь гусарской,

С вами век мне золотой!...

Лучший гусар среди поэтов и лучший поэт среди гусар, Конечно, он не мог не подружиться с родственной натурой Алябьева. Мятущийся романтик, тончайший лирик, бурная и нежная душа, необузданный в гневе и в то же время добрый к слабым и обиженным, Александр Александрович пошел на войну добровольцем. Через год он был готов не только к подвигу, в копилку которого было внесено уже несколько отважных поступков, отмеченных наградами, но и к мщению: в Москве французы полностью разграбили имущество его семьи и сожгли дом. Одному было 28 лет, другому – 25.  
Оба почувствовали азарт от близкой победы над ненавистным врагом и рвались к его последнему логову - Парижу. Дрезден маячил впереди как пробка в бутылке. Пробки, как в «Шампанском», они привыкли выбивать залпом. Фортуна понеслась стремительно! Далее мы перелистнем страницы уникальных мемуаров Давыдова. За право въезда в город на белом коне соперничали армии Блюхера и Винценгерода, взаимно оттесняя друг друга от решительного марша. Волею судьбы первым ближе всех к Дрездену подоспел отряд Давыдова в 500 сабель! И его корсарское судно полетело на всех парусах отваги и беззаботности. Короче говоря, с эскадроном «гусар летучих» Давыдов решил взять столицу Саксонии, не дожидаясь подхода армии. «Я смекнул, что половина города, находившаяся на правом берегу Эльбы, или вовсе оставлена уже неприятелем или заключает в себе гарнизон под силу моей партии, и, что, следственно, можно с надеждою на успех постучаться в ворота. Если, думал я, удастся мне вступить хоть в один Новый город, то уже все сделано: кусок будет почат, и слава овладения всею столицей будет принадлежать мне. Эти расчеты оживили честолюбие мое, заморенное стеснительною аккуратностью Винценгерода. Закипела кровь молодецкая, но вместе с тем чинопослушание ухватило меня за ворот…

   Давыдов послал записку своему командиру и другу Ланскому. Через некоторое время получил ответ: «Я давно уже просил позволения отпустить вас попартизанить, но отказ был ответом… А я, полагая эти меры слишком робкими, разрешаю вам попытку на Дрезден. Ступайте с Богом. Ланской».

   Далее события развивались так. Давыдов заручился поддержкой еще одного генерала - Орлова  и выслал к стенам города разведку ротмистра Чеченского в 50 лошадей. Через несколько часов упорного мельтешения Чеченского у стен города не выдержали нервы у бургомистра, который выехал к русским с просьбой о пощаде города. Ротмистр удивился,

но виду не подал, а наоборот напустил туману: если, мол, выгоните французов на тот берег Эльбы; то ничего с вами плохого не будет; а если замешкаетесь, то пощады не ждите. Бургомистр попросил сроку два часа. По истечении их доложил: «Комендант города желает говорить с русским офицером, но одним казакам он сдать город не может. Вот если бы была хоть самая безделица пехоты…

Ах, пехоты! Буйная фантазия гусарской могучей кучки просчитала все мигом, Сотня казаков получила задание раскладывать бивачные огни по горе в четырех местах, в каждом из них должно быть костров по двадцати, а чем более, тем лучше. Костры горели всю ночь, а меж тем Ахтырские гусары располагали свое "войско" так, чтобы неприятель сбился со счета. Кругом горели бивачные огни. Складывалось впечатление, что вокруг расположилась трехтысячная армия, Друзья любовались содеянным. В эти минуты новое письмо от Ланского пало на их головы, как бомба. Он писал, что корпусный командир /Винценгероде/ требует открыть все окрестности и пути к Дрездену, подготовить все необходимое для переправы армии через реку и собрать необходимый провиант и фураж. Самим же двигаться в ином направлении. Чтение этих строк поразило Давыдова, но скоро он очнулся и решил продолжать затеянное.

«Подумал-подумал, рассчитал-просчитал все ходы и выходы своего положения и решил: жребий брошен. Отступать посрамительно для чести».
В общем, снова был послан парламентер с требованием сдачи города и с уверением, что к стенам подошел Давыдов с конницею и пехотой, огни которой они могут наблюдать на ближних горах, а если не сдадутся, то приступ будет начат незамедлительно. Французский генерал Дюрют, комендант города, согласился на переговоры. Давыдов послал к нему подполковника Храповицкого, для пущей важности навесив на него не только его ордена, но и некоторые свои. К радости наших смельчаков отряд Пренделя показался на Бауценской дороге и прибыла сотня казаков от Орлова. Переговоры шли целый день и только поздно вечером Дюрют и Давыдов ратифицировали условия. Были компромиссы. Давыдову пришлось согласиться на три статьи, которые он считал необязательными, а Дюрют попросил не записывать требование Давыдова, чтобы французы, покидая город, отдали бы честь русским стоя, во всем параде, во фронте и сделав караул при барабанном бое. Было и уязвимое условие. А именно: требование прекращения военных действий в самом Новом городе и на расстоянии одной мили  выше и ниже оного, Однако, с оговоркой: каждый из договаривающихся обязуется объявить противнику своему о начатии военных действий на этом пространстве за сорок восемь часов. Впоследствии основные неприятности были у Давыдова именно из-за этого пункта. К сожалению, на момент переговоров выбора не было - иначе Дюрют не подписал бы капитуляцию. Уже 11 марта вечером Давыдов послал письменное уведомление Дюрюту о начатии военных действий в городе и его окрестностях, рассчитывая, что корпус Винценгерода подойдет 13 марта и, таким образом, у армии будут развязаны руки. Однако нескороспешный Винценгероде подошел только 14-го.
   Меж тем 10-го марта до рассвета Давыдов отдал приказ партии готовиться к парадному вступлению в город, то есть чиститься и холиться, чтобы блеснуть, чем Бог послал.

   «Сами мы, нарядились в самые новые одежды. Я тогда носил курчавую, черную, как крыло ворона, и окладистую бороду. Одежда моя состояла в черном чекмене, красных шароварах и красной шапке с черным околышем; я имел на бедре черкесскую шашку и ордена на шее; Владимира, Анну, алмазами украшенную, и прусский «3a достоинство», в петлице – Георгия… Храповицкий и Чеченский были в подобной же одежде… И Алябьев в мундире казачьего графа Мамонова полка. Порядок вступления войск в город я назначил следующий: Я - впереди, окруженный Храповицким, Левенштерном, Бекетовым, Макаровым и Алябьевым. Ахтырские гусары позади нас, вроде моего конвоя. За нами - первый Бугский казачий полк, предшествуемый песенниками. Потом донской Попова 13-й полк, а за ним сотня донского Мелентьева полка».В десять часов утра у Давыдова появилась возможность удивить прибывшую к нему делегацию гражданских чиновников города речью на французском языке. А говорил он о высокой судьбе, ожидающей Германию, если она восстанет за деле священное и справедливое, поможет разбить французов и тем много угодит монарху российскому, вступившему в Германию для ее же блага.

   «В полдень вся моя партия села на коней и по предписанному мною порядку вступила в ворота укрепления. Тут стоял гарнизон. Он отдал честь при барабанном бое. Тогда мы двинулись вперед, и песенники залились: «Растоскуйся, моя сударушка!...» Погода была прелестная. Число любопытных невероятно. На всей большой улице не оставалось пустого места. Во всех окошках двух-трехэтажных домов торчали головы; крыши усеяны были народом. Иные махали платками, другие бросали шляпы на воздух, и всё кричало, всё ревело, всё вопило: «Ура, Александр! Ура. Россия!»...

Потом я принял городских чиновников. Все они остались довольны, и я не менее их, когда, взаимно раскланявшись, мы расстались. Немедленно поскакал от меня курьер к Ланскому с рапортом моим»...»

Не преминул Давыдов еще раз напугать Дюрюта, начав постройку

паромов и плотов для переправы через Эльбу, в старый город. И Дюрют напугался - стал выводить войска и орудия.

«Как вдруг 13-го на рассвете нагрянул на меня Винценгероде. Прискакал на почтовых в Дрезден. Его  монолог был непередаваемым.

Осуждение заключалось в трех пунктах.

1. Как я осмелился без позволения подойти к Дрездену, невзирая
   на получение уже мною иного направления и назначения?

2. Как я осмелился входить в переговоры с неприятелем, так строго
   запрещенные еще в пределах России?

3. Как я осмелился заключать перемирие с неприятелем, на что,
   говорил он, ни он, ни сам Блюхер права не имеют.

   Последний поступок называл он государственным преступлением, -достойным примерного наказания».

Давыдов объяснял. «Но все это ни к чему не послужило. «Как бы то ни было, - сказал он, - а ваша вина в том, что вы действовали наперекор запрещению вступать в переговоры и заключать перемирие с неприятелем. Нет отговорок в незнании приказов, издаваемых по армии, и потому я не могу избавить вас от военного суда. Сдайте вашу команду подполковнику Пренделю и извольте отправиться в императорскую и главную квартиры. Может быть, там будут снис- ходительнее; я не люблю, я никогда не употребляю снисходительности в военном деле. Прощайте».

Тем увенчан был подвиг, смело скажу, не без отваги предпринятый не без ловкости исполненный. Я сдал партий свою господину Пренделю.

Кто когда-нибудь отрываем был от подчиненных своих, с которыми так долго разделял и голод, и холод, и радость, и горе, и труд, и опасности - тот поймет волнения души моей при передаче моей партии во власть другого, от Бородинского сражения до вступления в Дрезден я сочетал свою судьбу с ее судьбою, мою жизнь с ее жизнию. Я расставался уже не с подчиненными: я оставлял сына в каждом гусаре, в каждом казаке, друга - в каждом чиновнике.

Между последними были люди - Храповицкий и Бекетов, с коими я заключил союз, можно сказать, кровного братства, родившегося от непрерывного то- варищества, сочувствия и сообязательств, взаимных пожертвований жизни, и поныне, сохраняемого воспоминаниями... воспоминаниями святых и чудесных событий, с коими слилось наше братское чувство. О, как черствый сухарь на биваке, запах жженого пороха и купель кровавая роднят людей между собою! Пятьсот человек рыдало, провожаяменя. Алябьев поехал сомною; он не имел команды и потому был свободен; но служба при партии представляла ему случай к отличию и к награждениям, езда со мною - одну душевную благодарность мою; он  избрал  последнее.

   Я еще не вышел из квартиры моей, как явились ко мне депутаты сословия Мейссенского округа с депутатами городской Думы. Узнав о неприятности, меня постигшей, они поспешили ко мне с изустным изъявлением своей благодарности за содержание в порядке команды моей, отчего, по словам их, город наслаждался спокойствием и безо — шсностбю, как в мирное время.

«Яуже садился в почтовую коляску, как получил известие о переправе Орлова. Еще несколько часов - и Старый Дрезден был бы в руках моих; судьба предоставила добычу мою другому.  Я выехал к ответу в те самые ворота Нового города, в которые за два дня прежде я вошел впереди партии моей радостный и весь поэзия!
В Калеше я явился прямо к начальнику главного штаба обеих союзных армий князю Петру Михайловичу Волконскому. Князь немедленно пошел со всеми бумагами к светлейшему князю Кутузову. Кутузов, не отлагая ни минуты, предстал с ними пред покойного императора, напомнил ему о моей службе во времена тяжкие, напомнил о Гродне... Государь сказал: «Как бы то ни было, победителей не судят». Вот слова его.

Винценгероде справедливо предсказал мне о снисходительности сердца, в коих звенит струна русская, струна отечественная - те сердца мне не опасны.
   Спустя несколько дней гремели благодарственно молебствия с пушечными выстрелами за взятие Дрездена. Я слушал их, скитаясь по улицам Калиша. Однако на другой день светлейший прислал за мною, излился предо мною в извинениях, осыпал меня ласкою и отправил обратно к Винценгероде с предписанием ему возвратить ту самую партию, которая была у меня в команде. Я ему был благодарен. Он не мог сделать более: власть его уже была ограничена .

0 взятии Дрездена обнародовано было так: «Генерал Винценгероде доносит из Бауцена,

что Нейштадт, или часть Дрездена по правую сторону Эльбы, занят его войсками» Ничего более".

Партию Денису Давыдову разгневанный генерал не возвратил. Она,по-существу, уже была разметена по огромному пространству. Состоять в свите Винценгероде и ждать от него новой партии для Давыдова было нестерпимо. Русская армия наступала. Закончить эту войну он хотел с саблею в руке «в великой сшибке», а  не в свите кого бы то ни было. Он испросил разрешения возвратиться в Ахтырский гусарский полк, Туда же предписан был Александр Алябьев. Как лучший офицер он был зачислен в Гвардию. Друзья вместе всевали до победы и вместе прошли парадным маршем по Парижу. Впереди были новые награждения, повышения по службе и гусарская вольница.

Ради Бога, трубку дай!

Ставь бутылки перед нами!

Всех наездников сзывай

С закрученными усами!

Чтобы хором здесь гремел

Эскадрон гусар летучих,

Чтоб до неба возлетел

Я на их руках могучих!...

   Друзья вернулись из похода и засобирались в отпуск. В Денисе еще горела досада за так хорошо начатое удалое дело и так обидно закончившееся.

Ах, Ахтырские гусары

О, храбрые друзья!

Простите, на удары

И бранные пожары

Ходить не буду я!

Довольно пламень алый

. . . . . . . . . . . . . . . . 
Вот кивер мой

Примите от меня

Не писалось. И не закончилось. Впереди друзей ждала судьба, полная творческих взлетов и жизненных лишений. Как у всяких гениев.

P.S. Да, были люди!... И какую красивую историю разыграли! До земли поклониться хочется!