Из «Путевых набросков по Иртышу и Оби»

27 августа 1881г. Пароход дал три слабых свистка, и колеса стали работать тише. Пароход делал поворот; нам предстояло пристать к берегу для нагрузки дров. Я вышел на палубу. День был светлый, но по небу ходили большие холодные тучи, порванные ветром. По широкой реке то и дело пробегали холодные тени, над волнами вставали белые хохолки пены. Берег, к которому теперь боком приставал пароход, был своеобразно дик и пустынен. Совершенно белый песок, обмываемый холодной рекой, сверкал на солнце; сажени за две от уровня реки он подымался крутым обрывом; весенние разливы оставили на нем заметные следы. Далеко вдоль реки валялись на песке вымытые с берега и поваленные «карчи», обвитые старой травою и мхом. По мере удаления, в перспективе, они рисовались на белой отмели красивыми причудливыми узорами и еще далее сливались в странную сетку, пестрившую дальние отмели. Над обрывом торчали высокие стволы лиственниц, елей и сосен. Не было видно никаких признаков деревни или поселка, только на берегу стояли клади нарубленных дров.

Мы вышли на берег, пока происходила грузка. Место это носит название Лямина бор⃰. Действительно, убогий белесоватый тальник сменился на этом берегу высокими деревьями. Но в этом месте собственно бора не было. Вместо него, на далекое расстояние, виднелись старые пни, остатки прежнего леса. Между ними стлался беленький мох и листья брусники. Кой-где еще торчали отдельные «лесины», рисуясь бледной зеленью на бледной холодной синеве неба. Дальше деревья становились все чаще, и, наконец, глаз встречал вокруг уже действительный бор.

Весь пейзаж с темной рекой, схваченной белыми песками, с бледной зеленью и бледным небом носил какой-то особенный сибирский отпечаток. Тихо, грустно и бледно, точно все это недорисованный или поблекший ландшафт великого мастера или недоконченная работа творца. В бору не было слышно ни стука дятла, ни голосов птиц. Он стоял безмолвно и, казалось, ожидал первых ударов зимы, чтобы замереть окончательно.

Саженях в ста от берега виднелась одинокая избушка. Здесь живет сторож, или нечто вроде подрядчика, занимающегося поставкой дров. Из более отдаленных деревень наезжают лесорубы и под его руководством рубят и складывают дрова в клади. Сам он теперь возил дрова на маленькой тележке и кидал их с обрыва, чтобы было легче брать их на пароход.

Мы подошли к избушке. Около нее валялись во мху опрокинутые «нарты», вроде саней, только с высокими копыльями и легче. На жердочках сушилась на ветру рыба. Старое заржавленное ружье, кремневка, висело на стенке. В окно виднелся самовар и несколько детских головок.

Дверь избушки приоткрылась, и из нее выглянул мальчик лет семи, с бойкими черными глазами и загорелым лицом. Он не был похож на дикаря, и, по-видимому, наше присутствие его не удивило. Он только предложил нам следовать за собой.

– Как бы вам, – говорит, – чего здесь не украсти.

К берегу между тем приплыла лодка; приехал продавец рыбы, которая плескалась в маленькой лодке, налитой водою и затянутой сеткой. Сам хозяин ушел на пароход торговать, а у лодки остался работник, парень лет восемнадцати. Он сидел на лодке, у берега, свесив ноги в воду. Коты, в которые он был обут, были велики и, очевидно, неспособны были охранять его ноги. Мне самому стало холодно при взгляде на эту несчастную фигуру. Одет он был в какой-то серый халат, подпоясанный тряпкой; шея была обернута старою шалью, на голове – старый порыжевший картуз. Лицо у него было совершенно красного цвета, как у человека, который прозяб до костей; а между тем, по-видимому, он пренебрегал холодом до такой степени, что не считал нужным вынуть ноги из холодной воды. Или ему было лень пересесть?.. Сидел он неподвижно, как будто прислушиваясь, как холод проникает в самые кости. Когда вышел хозяин, он тихо поднялся, вяло отдернул от карчи тонкую бечевку, поддел ее на плечи и, поливая песок из своих громадных лоханей-котов, поплелся берегом и потянул на бечевке лодку с хозяином и с рыбой. Хозяин сидел в лодке и только правил сзади маленьким весельцем. Долго еще, пока мы грузились, мелькала по далекому прямому берегу между темными карчами эта вялая озябшая фигура, тащившая против воды хозяйскую лодку. Наконец одна из туч, разостлавшись по небу, разорвалась над бором и сыпнула мелким холодным дождичком. И река, и дальние берега, и озябшая фигура потонули во мгле…

30 августа. Третьего дня, рано утром, мы проехали мимо Сургута. Это небольшой городок, населенный здешними сибирскими казаками, пользующимися очень дурной репутацией. Окрестное население – остяки. Поселенные здесь служивые казаки – чуть не единственные представители высшей культуры, и это развило в них чрезвычайное самомнение. Березовские и сургутские казаки, находящиеся в одинаковых условиях, известны как народ в высшей степени заносчивый, самомнительный, грубый. Кроме того, так как Сургут не представляет никакого поприща для предприимчивости и труда, то единственное средство существования для казака долго представлялось исключительно в казенном «пайке», который прежде выдавался ежемесячно. Это обстоятельство оттенило и без того непривлекательный портрет сургутянина-служилого чертами беспечного тунеядца.

– Ну, народец! – говорил мне хорошо знакомый с ними пароходский служащий. – Хуже последнего остяка. Стянуть с тебя ни за что, нахвастать, напиться – его дело, и только…

Сургут расположен в семи верстах от берега, и видеть мне его не пришлось. Это чуть не самое северное место нашего пути… От Сургута Обь поворачивает к северо-востоку. Когда мы выезжали из Тобольска, там было еще довольно тепло. Когда же я вышел на палубу у Сургута, погода ясно говорила о самой поздней осени. Ветер гудел в снастях, как несытый зверь в зимнюю вьюгу.

Тучи заволокли все небо. Часам к восьми пошел даже снег.

А через неделю в Томске мы опять встретили еще, как говорят сибиряки, теплые и светлые дни.

Дорога ссыльных

Теперь мы уже «в остяках». По берегу кой-где виднеются маленькие избушки, стоят лодки, раскиданы сети.

Утром пароход пошел тише. Мы вышли на палубу, чтобы узнать причину остановки. Был порядочный ветер, по Оби ходили волны. За пароходом они бежали грядами, прыгая и пенясь. Под самым почти бортом парохода промелькнула лодка. Поравнявшись с кормой, она вдруг нырнула промеж волн, накренилась, подняла нос, затем мелькнула кормой и вдруг точно прилипла к бежавшей за кормою лодке. Три остяка примкнули к нам на ходу парохода.

– Рыба давай! – кричали они весело, взбираясь по канатам, между тем как их душегубку швыряло и било волной.

Пароходские рабочие смотрели, смеясь, на смелые эволюции остяков, – молодые, еще новички, удивлялись, а опытные лоцмана смотрели на это зрелище равнодушно, как на нечто обычное. Остяки пристают даже к пассажирским пароходам на полном ходу.

Рыба была куплена за бесценок. Стерляжья уха на троих обошлась нам в 10 копеек.

– Винцо, винцо нет ли? – спрашивали остяки. Они были одеты легко, но, по-видимому, не чувствовали холода. Роста они были небольшого, лица темноватые, с широкими скулами, с косыми глазами, плоские. Черты их точно приплюснутые. А у одного молодого парня нос вовсе отсутствовал, что служит, даже помимо пиджака, в который он нарядился, явным признаком довольно близкого знакомства с некоторыми сторонами цивилизации.

Через четверть часа они опять сели в свою лодку и мигом отчалили. На мгновение их закрыла пена и брызги, но через минуту их легкая лодочка стояла уже за грядой волн и, взмахивая, точно крыльями, лопастями весел, поджидала баржу. Когда последняя, отбивая широкою грудью прядавшие на нее волны, поравнялась с нею, подымая целый ад брызг и пены, – бойкая лодочка опять юркнула в волны и точно впилась в корму баржи. Нам казалось, что она опрокинулась, что три фигуры барахтаются уже среди пены и волн, – но вот они уже в кормовой лодке и весело вытаскивают свой товар. За косушку водки они отдают охотно всю свою рыбу. На пароходах, где есть буфет, остяк, распродав рыбу, тотчас же идет угощаться. Шатаясь, сходит он в свою лодочку, шатаясь, усаживается в нее и отвязывает бечевку. И никто не помнит, чтобы пьяный остяк потонул. Всегда благополучно вынырнет его лодочка, и стрелой пускается остяк домой, в свою избушку, откуда пароход увлек его иногда за десять, пятнадцать и более верст.

Во время грузки дров я осмотрел остяцкие лодки. Одну из них я легко приподнял руками; ее нетрудно было бы унести на себе, и действительно, остякам приходится иногда таскать на себе свои судна. Лодки эти, долбленные из цельных стволов (кажется, из ветлы), узки и чрезвычайно неустойчивы. Борта их в середине подымаются над водою не выше вершка. Тем не менее, остяк смело пускается на ней в самую большую волну. В крайнем случае, когда волна расходится уж слишком сильно, они погружают свои весла целиком в воду, увеличивая таким образом поверхность и силу упора. Как только пролетела волна, гребцы вдруг взмахивают веслами и мгновенно опять погружают их в воду, упираясь в широкую грудь новой волны. Весла их небольшие, сделаны очень изящно и напоминают лист какого-нибудь водного растения. Сходство дополняется еще тем, что они выдалбливают в лопастине большое стержневое углубление.

Тихий, смирный, бессильный и добродушный народ…

30 августа в 6 час. вечера. Вартовский бор (Верхний).

Высокий, оборванный рекою берег. Внизу песчаный пласт, резкой прямой линией отделенный от верхнего напластования, характера торфяного. Наверху, над обрывом, мелкие сосенки, елки на болоте. У корней разостлался душистый багульник (багун в Малороссии). На берегу остяцкий шалаш из жердей и бересты. Он защищен сплошной берестяной стенкой от речного ветра и примкнут открытой стороной к оврагу. Холодно, утром шел уже снег. Между тем здесь в шалаше живет семейство: остяк с женой и с грудным ребенком. Шалаш, совершенно открытый с одной стороны, разделен на две половины; в другой половине помещается одинокий старик. Разведено два небольших костра. Жители шалаша варят ужин.

Мы собрались, с любопытством рассматривая внутренность этого своеобразного жилья. Мы все одеты тепло, а остяк, приехавший с реки, снял кафтан и, оставшись в одной рубахе и портах, снимает еще сапоги и босой садится на землю, как будто в избе на теплой печке. Ребенок тоже, по-видимому, не чувствует холоду. Внутри шалаша виднеется самовар и несколько вязок кренделей; на жердочках развешана вяленая рыба.

Я вступил в разговор со стариком. Он спросил, нет ли белого хлеба взамен за рыбу. Живут они здесь одиноко, вдали от всякого жилья.

В. Г. Короленко

⃰  Лямин бор расположен на Оби близ Сургута.