Члены Западно-Сибирского землячества под Москвой, на 42 км Волоколамского шоссе, третья справа – Любовь Чекалова. Май 2016г.

Чем ближе День Победы, тем сокрушительнее память о войне. Она лавиной накрывает немногих, оставшихся в живых. Тех, кто добывал её в боях и сражениях. И тех, кто в тылу, вооружённый мужеством, терпением, стойкостью и, главное, – верой в Победу помогал русским солдатам одолеть страшное нашествие. Сегодня с нами делится воспоминаниями о жизни в оккупации, исполненной подлинной трагедии, Александра Сергеевна Захаревич, по праву относящая себя к поколению детей войны.

Нельзя порвать

Родом я из деревни Пыталово Зубцовского района Тверской области. Место хоть и не пушкинское, однако, близкое к тем, где он бродил и родил свои бессмертные стихи. Замечу: красоты оно необыкновенной. Рядом с нашим домом до войны рос лён-долгунец. Как зацветёт в июле – на небо не смотри: оно у твоих ног на изумрудном ковре. Любуешься – не налюбуешься! Знали ли мы, дети, летом 1940-го года, что он станет в войну нашим спасителем от голода?

Всё началось с пожара, накануне Рождества 1942-го года. Немцы, отступая, безжалостно поджигали один дом за другим. Горела вся деревня. Да так, что в сорокаградусный мороз повсеместно таял снег. И родная моя улица вместе с отчим домом превратилась в настоящую реку. Нас, погорельцев, было человек 25-ть, в основном, женщины и дети. Под властные окрики немцев нас гнали в соседнюю деревню Люшино. Она стояла на другом берегу речки Дёржи, впадающей в Волгу. К ней вёл мост. И едва мы прошли через него, как немцы его взорвали.

В Люшино мы попали поздним вечером. Нас оставили ночевать в пустом доме, с двумя ярусами полатей. Нам досталось место наверху в левом углу. Сколько мы там дней провели – два или три, точно не помню. Запомнила крепко, как пришёл в дом немец и, обведя взглядом всех, уставился на мою маму: «Матка ком!», то есть выходи. Мы с сестрой Наташей, она постарше меня была на 10 лет и успела до войны окончить техникум, прямо-таки замерли от страха: неужели поведут на расстрел? Ведь папа у нас был председатель сельсовета. Мама самообладания не потеряла, показав в нашу сторону: «Я не одна». Немец понял и приказал и нам слезть с полатей. И только оказавшись внизу, мы, благодаря Наташиному переводу, сообразили: он выбрал нашу маму для работы в соседнем доме, где жили немцы. В её обязанности входила уборка, стирка. Мы ей, конечно, помогали. А оставшееся время проводили на печи: свобода передвижения была ограничена. Питались мы прихваченными в дорогу припасами – сухариками и супами, заправленными одной чайной ложкой толчёного льна, маленький мешочек которого мама сумела вывезти из Пыталова. Повторяю, всего одной чайной ложкой. Именно такая её экономность помогла нам продержаться дольше других, в страхе перед голодом съедавших быстро и безоглядно свои маленькие припасы. Из соседнего дома, где проживали наши, доходили горестные слухи: смерть стала забирать к себе детей, женщин.

В мирной жизни мало задумываешься об особенностях не то, что привычных, даже необычных творений рук человеческих. Ну, подумаешь, лён… Чего в нём есть такого исключительного? Красив? Так ведь и незабудки не уступают ему в небесной голубизне! Полезен? Ещё бы: у него двойное назначение: и волокно прядильное даёт, и масло. Уже после войны я узнала, что льняное волокно в два раза прочнее хлопкового, и в 3 раза – шерстяного. А сама льняная былинка? Её можно мять, трепать. Одним словом, мучить так же, как нас, детей, терзала война, но порвать не могла.

Вес доброты

Весной 42-го года немцы пригнали нас в деревню, чьё название я позабыла: возраст берёт своё – мне всё-таки восемьдесят пять. Вокруг уже вовсю зеленела трава, мы бегали за ней, рвали. Из крапивы мама варила первое, из лебеды стряпала зелёные лепёшки. Жить на таком подножном корму ещё кое-как можно было. Правда, недолго: к середине июля из-за сильной жары вся трава высохла – готовое сено на корню! Уж его-то никак не съешь. Наступила бескормица, а вслед за ней пошли косяком смерти. Угасая, женщины и дети просили оставшихся в живых: похороните меня вон под той ивой, а меня – под берёзой. Сколько тоски таилось в этих словах и сколько надежды: дерево живёт дольше человека вдвое, а то и втрое. И, может быть, там, под землёй, так рано оборвавшиеся жизни воскреснут, как природа весной?

Аккурат в это время мы с Наташей – её ещё не успели угнать в Германию – встретили здесь Сашу-немца, обслуживающего конный обоз. Увидев меня, он не скрыл испуга: «Какая ты маленькая стала!» Я, действительно, сильно убавилась в весе и не выросла совсем, а стала даже ниже ростом от такого питания. Он обо всём догадался и на следующий день принёс нам узелок овса и предупредил: «Никому не говорите, кто вам его дал, если наши узнают, меня немедленно расстреляют». Он не преувеличивал: за такой проступок, действительно, полагалась высшая мера наказания. И потому «нечаянную овсяную радость» мы хранили, будто священную тайну. Мама оставалась верна себе: добавляла по чайной ложечке измолотый овёс в похлёбку… И так продлевала мне жизнь: нас осталось только четверо из двадцати пяти, угнанных немцами из Пыталово.

Я совсем запамятовала и не рассказала Вам историю нашего знакомства с Сашей-немцем, как мы его называли между собой. Мы впервые встретили его в Пыталово, ещё до пожара. Он заметно выделялся среди немцев: все длинноволосые, а он коротко стриженный, как наши солдаты. Весёлый, общительный, он, оставаясь наедине с нами, твердил: «Я – русский, русский». Видно было, что он проявлял интерес к нашему языку и хотел с помощью Наташи изучить как можно больше русских слов. Мама и в этом проявляла мудрость и сердечность. Никогда не называла его фашистом, внушала нам: «У войны нет национальности. Он не виноват, что родился в Германии, и что его отправили убивать русских. И если он не побоялся пожалеть нас, значит, человечность его была сильнее, весомее собственной жизни». Я, конечно, передаю мамины слова на свой лад, но от их смысла не отступаю ни на шаг.

Милостыня

Просили ли дети подаяние в оккупации? Очень часто. Я была гордая и долго стеснялась. А когда в последнюю неделю июля кончился и овёс, мама меня уговорила: «Иди, доченька, может, кто картошенку даст». И я пошла с мальчиком, звали его Ванечка, в направлении Погорелово Городищи. По дороге к нему нам то и дело встречались убитые наши солдатики, с изувеченными телами, к лету уже высохшие. Мы, признаюсь, привыкли и не боялись мёртвых и поэтому искали в их маленьких карманах металлические пистончики, величиной с мизинчик. А в них – бумажную трубочку с фамилией, именем и местом жительства погибшего. И найдя её, складывали из клочка бумаги треугольнички и отправляли их по адресу.

Снова память увела меня в другую сторону. Вернусь к милостыне. Как мы просили? Входили в дом, хозяева на нас смотрят, мы плачем: «Хлебушка или картошенку дайте, если можете». И давали, делились, можно сказать, последним. Этим и отличалась военная милостыня от той, что подают в годы достатка, мира. В первой – больше сердца, во второй – гордыни. Возвращались мы домой с добычей бедной: несколько сухариков, с десяток картошин.  И всё. Разделили мы это богатство с Ванечкой пополам. А после я слегла и больше не вставала: мама вскармливала меня принесёнными крохами, сама не съев ни одной. А я всё пухла и пухла, словно кто-то изнутри меня надувал. Говорят, такое состояние у человека перед смертью от голода. Я действительно должна была умереть. Но видно, не суждено было.

Четвёртого августа 1942-го года, хорошо помню этот день, нас освободили русские солдаты.

Святая благодарность

Как они заботились обо мне – такое память удерживает до конца жизни. Они приносили из своей полевой кухни бульон и отпаивали меня под присмотром мамы по одной чайной ложечке. И лишь постепенно, день за днём, прибавляли ещё по одной ложечке, чтобы не было заворота кишок. Так длилось примерно две недели, пока я не встала на ноги и не пошла. Жизнь вернулась, а с ней и святая благодарность всем, кто помог мне выжить в аду: маме, русским солдатам и немцу Саше.

Любушка, вот Вы у меня спрашиваете: зачем я без устали вспоминаю военное детство, которое человеку на девятом десятке причиняет неутихающую душевную боль? Я вам так отвечу: «Детская память о войне – это истина, и она была выстрадана. Больше никто не расскажет Вам и другим про то, что я пережила. Никто! Ведь нет повтора твоей жизни в жизни другого человека. Нет! Нет и не будет! Никогда!

Любовь Чекалова